Ночи зимой в приполярье долгие - Кузьмич,
озябнув, не однажды привычно поднимался по кочегарным делам:
зажигал свечу на прикреплённом у двери для дежурных целей
подсвечнике из консервной банки, подбрасывал в печь дровишек…
Как-то, наскоро и налегке, - лишь сунул голые ноги в унты
- выскочил из зимовья по нужде. Напарник тогда даже приподнял
от нар голову и вполглаза посмотрел на странно одетого Кузьмича:
в футболке, трусах и унтах!? Тут же заснул, но вскоре стал
дёргаться и стонать. "Жутик приснился", - подумал
Кузьмич, не успевший придремать, и толкнул напарника в бок:
- Ты живой там, Саш?
Тот промычал что-то нераздельное, повертелся, укладываясь
удобнее, затих.
Утром, сев на нары и потянувшись в матовом свете, проникающем
через затянутое толстым полиэтиленом оконце в верхних венцах
сруба, Саша первым делом спросил:
- Кузьмич, ты ночью во двор выходил?
- Выходил.
- Раздетым?
- Ну да. Без носков и тюбетейки. А что такое? - Кузьмич тоже
сел, свесив босые ноги за край лежанки.
- А меня будил?
- Ширнул в бок - стонал ты во сне сильно. Подумал: спасать
срочно парня надо… Неужто вовремя не подоспел и тебя коварный
волк из "Красной шапочки" сожрал?
- Понимаешь, какая ерунда приснилась, - Саша повернулся к
Кузьмичу, отодвинувшись на нарах в дальний угол. - Пришли
мы будто с тобой в это зимовье, а его кто-то снаружи как начал
ворочать!.. Избушка ходуном ходит, трещит! Ты в унты прыг
и на улицу… Я за тобой. А ты там уже у обезьяны той из фильма,
у Кинг-Конга, - это он избушку крушил - вырываешься... Зад
твой бледный в трусах просторных в воздухе дрыгается... Ноги,
голяки тонкие, волосёнками не утеплённые, в унтах над листвяками
сиротски и беспомощно мельтешат… Снег у зимовья чудищем будто
асфальт натоптан… Я ору: "Держись, Кузьмич, я сейчас…"
- сам к ружью своему... Оно ж, слава богу, у зимушки висеть
так снаружи и осталось. А его там нет! Кинг-Конг же на голос
мой повернулся и запрыгал, гад, ко мне, хоть и боком, по обезьяньи,
но шустро так… Тебя лапой когтистой подмышкой у себя прижал,
а лапищей другой он и меня, наверно, заграбастать дополнительно
удумал. Чтоб обоих съесть. Но тут остолбенел он вдруг, в сугроб
тебя бросил, взвыл, пальцем на меня показывает, ручищами волосатыми
за голову свою огромную схватился и через чащу, не оглядываясь,
не разбирая пути, с такой прытью завидной прочь с треском
по тайге понёсся!.. Минуты не прошло - за дальней сопкой уже
пятками босыми замелькал, а мы с тобой туда полдня плелись
бы… Я не пойму в чём дело: меня-то чего обезьяне громадной
бояться? Оборачиваюсь - а за мной… "Ледя", как ты
говорил, поселковая наша, Марь Иваныч, - возле стены зимовушки
с ружьём моим, через руку стволами вниз перекинутым, преспокойненько
стоит!.. С виду строгая, но в халатике зазывном - с разрезами
по бёдрам, губищи накрашены, причёска рыжая - девятый вал,
решительная вся... А в другой руке пачку баксов держит и мне
протягивает... Как та старуха из понравившегося, видно, ей
анекдота. Ну, у гинеколога которая… Понял я, что надо ей,
ору: "Не хочу, не буду!..". А она ухмыляется издевательски,
стволы угрожающе ниже пояса мне навела, и вкрадчиво так, с
угрозой ласкающей: "Будешь, голубчик, будешь…".
И головёнкой приказывающе кивает в подтверждение. Дальше ничего
не помню, провал… Сознательность потерял… Стрельнула, гадюка
ненасытная, наверно, куда целила… Поверить себя спросонья
теперь боюсь... И вот думаю, Кузьмич: коль громила так старуху
испугался, выходит - знавали они с Марь Иванычем друг друга
прежде, пересекались в небытие сна моего где-то?.. Не ружьишко
же в трепет привело - оно горилле как слону дробинка, коль
избушка наша - как рафинада пачка… Ружьём-то она меня принудить
хотела. Пригрезилось, но ведь не моей задумкой канва сна столь
связано сложена. ...Да-а, так по сопкам лохматый шарахнулся...
Даже тебя, добычу свою вкусную, в страхе кинуть пришлось...
- Саша в удивлении повёл головой. - Смертельно опасна, выходит,
Марь Иваныч в интимных делах - таков напрашивается вывод!
Потому и обряжается в нелюбовь, заманиха прожжённая.
- Костлявую добычу зверь кинул, Саш, - поправляет Кузьмич.
- Вкусная добыча ты, килограммов в тебе лакомых больше. Но
не стреляла бабка точно, я б в сугробе сна твоего услышал.
Так что успокойся, можешь пока не утруждаться и целостность
свою не проверять... Но, что ни говори, а лишний раз опять
настаиваю: оружие нельзя снаружи оставлять! Видишь, к чему
приводит! Я про Марь Иваныча: баба не каратистка, но вертикалкой
твоей завладела запросто! А ты ж у нас мастер спорта по борьбе!
А я, Саш, вечером предупреждал!..
- Нельзя, конечно! - потягиваясь, легко соглашается Саша.
- Как перемешалось-то всё: и кино, и о чём говорили вчера,
и росомахой снег утоптанный, и как избушка от мороза трещит,
и ружьё моё на улице, и пипетка эта - Марь Иваныч… Надо же:
разные темы, а ловко так увязались в одну логичную и новую
картину! Специально придумать вознамеришься - ведь не вот
и получится! А тут - за секунды!.. Умный я, что ли, очень?
Даже когда собой не управляю и то ведь заметно, да?
- Ну нечем возразить! - улыбаясь, поддакивает Кузьмич. - На
зависть организм в автоматическом режиме даже при неуправляемых
мозгах действовать научился! Рефлексы, выходит, уверенно в
отсутствии сознания тобою рулят...
- Ладно, - резко меняет тему напарник, - в обратную дорогу
потихоньку собираться будем, уважаемый! По пути поохотимся…
Давай, одевайся, освобождай мне в одевалке место...
Вечером заиндевевшие путники вошли в посёлок. Табло на фабрике
высвечивало минус пятьдесят, но пришельцы знали, что более
низкую температуру фабричный вещун за всё время его службы
никогда не обнародовал… Начальство, что ли, побаивался: наглядное
оповещение всех о стылом запределе дирекцию актировать наружные
работы против собственной же воли понудит...
На автобусной станции - Саша живёт в соседнем посёлке - провожая
напарника у открытой двери маршрутки, Кузьмич спросил:
- В следующие выходные что планировать будем?
- То же... - и приятель, "рогатясь" в проходе лыжами,
полез в заурчавший автобус.
| 1 | 2
| 3 | 4
|
|