Весеннюю охоту по перу в северо-западной Якутии открыли хоть и в обычные сроки, с двадцать пятого мая, но несколько рановато - Кузьмич это воочию осознал, когда среди тайги сошёл с рейсового автобуса из приполярного городка со звучным именем Удачный. Оставшись один на заснеженном зимнике меж нетронутых человечьим присутствием снегов за обочинами, он посмотрел, как автобус умчал по прикатанному белому глянцу, что щеголял поверх щебёночной отсыпки, в другой посёлок алмазодобытчиков - Айхал, который зацепился улицами за сопку в полсотни километров строго по меридиану южнее. Снег в тайге, как и зимой, блистал чистотой, лежал в пояс, если мерить без лыж. Белое раздолье ночью прихватывало десятиградусным морозцем. По краям дороги, по откосам её, торжественное северное убранство чуть попачкалось, отчего шустрее подтаивало под весёлыми лучами днём. Но и сильнее страдало даже от обленившегося уже якутского лютеня, промерзая глубже, когда светило оставляло тайгу без согревающего весеннего догляда, ненадолго уединяясь за приполярный горизонт. А это означало, что ручьи ещё не осмелели, не говорливы; они хоть и проснулись, но прячутся, как крольчата под матерью, от холода под толстым зимним одеялом, едва намечая там робкие и тайные пока строчки побегов талой воды с гребней сопок к речке Сытыкан. Река пусть и невидима с зимника за хаотичным лиственничным частоколом будто небритого склона, но Кузьмич знал определенно, что она именно там - внизу, куда он не раз отсюда, с одиннадцатого километра за пару часов хорошего хода добирался пешим чернотропом по распадку.
Распадок от трассы начинался давно заброшенным съездом с отсыпки - старой вездеходной колеёй от танкетки геологов. Ниже по склону гусеничные отметены расползлись вширь, будто чернильные строчки у плеснувшего на страницу водой неряхи-школьника. Оттайка - своеобразные слёзы оголённой вечной мерзлоты - под бедовыми лучами почти недремлющего в эту пору приполярного ярила за много лет лучевой атаки мощными потоками нещадно изъела колею, упрямо вгрызаясь по ней в тело сопки злым острием молодого оврага и оставляя людям в назидание каждодневным укором весьма широкий никчёмный ров с болезненно-рваными не зарастающими травой обрывами и неровным клинообразным дном. Сейчас, конечно, эти интимные подробности ущербного бока сопки припрятаны под снежным покровом, но Кузьмич их отчетливо помнил с времён былой летней открытости и доступности этой части сопочного стана любому взгляду.
Хаживал Кузьмич здесь и глубокой осенью, когда снега были ещё не столь обильны, но сорокаградусные морозы с первого же наскока сковали ручей, весьма глубокий и болтливый в конце распадке. По льду идти было соблазнительней: ровная поверхность зазывала асфальтной безупречностью, да и толщина разлёгшегося бело-чистого и пушистого посланца с небес была тут несравнимо меньше. Кузьмич вспомнил, как обманулся тогда манящей лёгкостью ходьбы по льду: он вдруг под ним проломился, и Кузьмич одной ногой оказался по колено в ледяной воде над приличной глубиной, успев зависнуть на краю полыньи. В итоге вырвался из когтей опасности без других потерь. Повезло, что под руками ледяной закраек не предал, как-то Кузьмича удержал. Знал же ведь, что лёд ручьёв обманчив даже после самых рьяных холодов, но купился на гладкую приманную тропу коварного природного капкана. Авось, думал, опасность сия его не коснётся. Коснулась; неприятные последствия неминуемо должны были наступить и объяснялись просто: крепкие морозы споро сковали поверхность ручья льдом, но они же, морозы, и лишили ручей подпитки, отчего уровень в подлёдном русле вскоре упал и ледяной панцирь уже не покоился на воде, а навис над ней, надёжно предохраняя бегущий под его крышей прозрачный, но скудеющий поток от свирепости новых наскоков стужи. Морозы хоть и давят показательно, но лёд над ручьём, оторванный от воды, не нарастает, не набирает ожидаемой толщи и прочности. Тогда выручило, что от плохонькой в устье распадка дощатой зимовушки-вагончика, устроенной на полозьях из двух толстых железных труб, Кузьмич с сыном отошли всего несколько сот метров. Они срочно вернулись, раскочегарили ещё не остывшую буржуйку, вывесили над жадным до влаги восходящим от железной грелки потоком жары набухший и обледеневший валенок, мокрые одной штаниной брюки, носки, и через пару часов инцидент был благополучно исчерпан. А не окажись такой страховки - не сложно представить, что стало бы с ногой, да и со всем Кузьмичом в мокрой обуви на морозе за сорок и в двадцати вёрстах непростого таёжного хода по буреломам и чащобам до жилья… Костёр на снегу, конечно, тоже подмога, но печка и избушка много лучше.
Зимовье то, хоть и убогое, но ещё могло послужить во благо. Недавние предшественники не иначе, как по дури и пьяни, да ещё из-за обуявшей лени заготовить дрова - их окрестная тайга предоставляла в изобилии - разобрали на топку часть наружной дощатой стенки балка, отчего маты утеплителя из нарушенного междустенья стали свисать и вываливаться клоками на марь, а сквозь щели пока ещё уцелевшей внутренней стенки из той же вагонки в нутро избушки с откровенным упрёком стала всматриваться тайга… В межсезонье, когда мороз также ленив, как и разрушители зимовья, а тем более летом - в истерзанной избушке-инвалиде ещё можно было достаточно уверенно передохнуть под прочной пока крышей и в тепле от надёжной печки без осязания проблем, устраиваемых непогодой, не особенно агрессивной в этот период, приготовить под кровом еду, обсушиться. Таёжный уголок этот не часто посещаем, и потому Кузьмич нацелился сюда в надежде, что очередные балбесы зимой в избушку, может быть, не забрались и не "искурили" в топке буржуйки стены окончательно… Сколько же глупого вреда всему окружающему любого класса прочности причиняют сильные физически организмы дурной мощью своих разрушающих возможностей, доставшейся им явно по недоразумению без эквивалента сдерживающего и созидательного разума!.. Но, наверное, для чего-то всё-таки непознаваемо нужен миру такой перекос, коль присутствует он закономерно всегда и везде, хорошо хоть в совестливых пределах десятины отчуждения внешне вполне человекоподобной продукции от общего количества одаряемых жизнью людей. А, может, этот кто-то, незаменимый на главном выпускающем человечество в свет контроле, вовсе и не гонит брак по халатности или умышленно, может, то лишь следствие регулярной отлучки ответственного лица по какой-то неотвратимо повторяющейся нужде от бесконечно-вечного конвейера, который никак и ни на сколько остановить нельзя, и всякий раз в такое вот вынужденное, предположим - туалетное отсутствие наиглавнейшего контролера и происходит досадный сбой в ненадолго безнадзорной штампующей программе?.. И это приятней предположить - не из лени и некомпетентности высших верхов оказываются средь нормальных человеческих душ скандальные недоделки!.. Нет перспектив, если бы и у них там оказалось бы также, как у нас! Выпущенные в свет по причине такого недогляда пусть и схожи внешне обликом с обычными людьми, но внутренне пусты. Так сказать - неустранимый побочный "эффект унитаза": ликом-то люди, но в действительности столь высокому званию поступками своими в нужной мере не соответствуют. И подтянуть до человеческого поведения их, как не старайся, увы... Изначальную программную оплошность высших сил в земных условиях перерегулировать не получается - изобретённая обществом воспитательная наука загадочные сбои не корректирует. Миру непоправимая неисправимость эта давно известна и сформулирована просто: горбатого могила исправит. Ну да ладно, как говорят: если ничего не можешь поделать - смирись, терпи и остерегайся, коль в семье не без урода…
"Рано, конечно, открыли охоту, - вздохнув, повторил про себя Кузьмич, - но что делать: не сидеть же два дня и две ночи дома, когда можно в неведомом многим блаженстве провести их вдали от мирской суеты, пропахнуть дымком костра, наслушаться деловитого гула голодного пламени, пожирающего поленья в железном нутре обращённой к жизни главной благодетельницы таёжного уюта, поспать на жёстких нарах в сухом и добром чреве избушки, заварить в прокопчённом котелке густой и вкуснющий чай, похлебать супчик из дичины, пропитаться вольной тайгой и насладиться разгулом "неугомонной и неутомимой" тишины…". Кузьмич поправил широкие лямки зелёного станкача за спиной, поудобней на край плеча уложил ремень ружейного чехла, поднял вверх раструбы болотных сапог и шагнул с отсыпки зимника в редколесье распадка…
Первые несколько переступов Кузьмича приятно порадовали: на откосе наст от ночного морозца уверенно держал, и двухчасовой переход обещал оказаться шуточной прогулкой под горку; однако, отдалясь на пару десятков шагов от дороги, Кузьмич провалился сквозь наст одной ногой "по серьёзному", ощутив опору рифлёной подошвой лишь на метровой снеговой глубине. Из такой "раскорячки" выбраться на "чердак" наста без лестницы оказалось очень и очень непросто. Кузьмичёв вес с рюкзаком и ружьём теперь не распределялся относительно равномерно на две расставленные опоры, а переносился на одну, отчего "Боливар" ещё ретивее не желал выдерживать эту двойную непосильную перегрузку… Кузьмич проломал собой приличную траншею, прежде чем добрался до нетолстой лиственницы, ухватился за неё и, взмыленный, с трудом вытащил себя из снежной ловушки руками. Ноги уже не верили первоначально показавшейся надёжной снежной корке, дрожали, а сердце в страхе ожидало очередного подвоха, опасаясь вот-вот опять ухнуть в низменном полёте в пятку и вместе с ней окунуться и удариться о землю на многократно уже вымеренной неудобной глубине… Так оно и оказалось! Тогда Кузьмич путь скорректировал; он пренебрёг простором когда-то проутюженной вездеходом и теперь безлесой середины распадка, а сместился к краю прилегающей тайги и стал красться по насту от одного деревца к другому…
Прошёл час. Солнце насмешливо сияло, с усердием угревая и без того разгорячённого барахтаньем в снегу Кузьмича, оттапливало, размягчало снежную корку и озорно наблюдало, чем же его лукавые проделки завершатся? Мокрый и красный, со слипшимися волосами и распотевшим лицом от нежданно навалившихся испытаний, Кузьмич остановился отдышаться, с грустью и бессилием огляделся - вон он зимник виднеется чуть выше, шагов на триста от него всего-то и отодвинулся… Если возвращаться проложенным им "военным" ходом сообщения назад - минут за двадцать выберется на дорогу. А если идти вперёд, то вряд ли он доползёт, додавит траншею в снежной целине до желаемого зимовья и за десять ближайших часов… И что в такой ситуации делать? Кузьмич осмотрительно повернул назад…
Кузьмич не злился на неудачу. Он уважал тайгу в любое время года; она манила его, как манит волка лес от любой изысканной кормёжки вне диких просторов и непростой свободы; любил за все проверки, которые незримый и строгий неподкупный экзаменатор средь угрюмого раздолья не склонных к снисходительности якутских сопок устраивал всем вступающим в таёжные беспределы, взыскательно отсеивая, а, порой, и уничтожая легкомысленных и хлюпких неженок, но сменяя потом первоначальные угрюмость и строгость на радушие, опеку и щедрое гостеприимство к тем, в ком обнаруживалась стержневая стойкость характера, разумно настроенного на преодоление. И этот волчий позыв к воле, к настойчивому движению поперёк несвободы любых препятствий требовал взамен запредельного для большинства обычных, нетренированных тайгой квартирных проживальцев труда и пота, смекалки и осмотрительности - обязательных для выживание в здешних глухих суровых широтах качеств у людей и зверей. И таёжные странники сполна платили затребованную тайгой дань, поскольку как и волки в вольере тяготились жить не по настоящему. Исподволь влекло их на вольный шаг, полный вздох, манило ненасытное желание ощущать и видеть решительно распахнутым взором густую синь таёжной бесконечности пред собой, любоваться с утесов урёмными далями или волнами сопок с гольцов - без этого расходовать быстрые секунды короткого человечьего века люди, именуемые таёжниками, считали бытие пустым и неинтересным занятием на земле, растратой единственной и бесценной жизни понарошку и на пустяки.
На зимнике, дабы не застудиться в насквозь мокрой одежде, Кузьмич затопал в сторону дома. Нагнавший автобус с тем же водителем, возвращавшийся из Айхала, неудачного на этот раз путешественника подобрал и повёз на дозаправку удачей домой, в Удачный, на исходную позицию для подготовки новой вылазки.
В пустой квартире Кузьмич принял ванну, перекусил, посидел в раздумьях в кресле - и что теперь?.. Жена - на работе и придёт не скоро, да и условились, что уйдёт он в зимовье с ночёвкой. Приятель по таёжным скитаниям Витя Костюк вместе с Кузьмичом утром сегодня в одном с ним автобусе выехал на охоту, но отправился дальше, в зимовье на тридцать пятом километре Айхальской трассы. Он звал с собой и Кузьмича, но Кузьмич не согласился - народу там на открытие прогнозировалось много. Зимушка от зимника недалеко, посещаема не только охотниками часто, но и ожившими весной туристами, а Кузьмич толкотню и галдёж вокруг себя незнакомого и непредсказуемого люда в тайге не любил - душа не отдыхает. Кузьмич тоже сманивал Костюка выйти на одиннадцатом километре, но Витёк, из ложного принципа что ли, на поводу также не пошёл. "Теперь, небось, таёжку протопил, чаем натешился и лежит на нарах вверх брюшком, блаженствует! - подумалось Кузьмичу. - Дорога-то к зимовью от постоянных посещений разного люда не только пробита, но и натоптана за зиму, поди, прилично!".
Часы показывали одиннадцать дня. Кузьмич уже окончательно отмяк от утренней неудачи, просох и представил, как здорово было бы оказаться сейчас в тепле подбитой мхом добротно рубленой зимовушки-четырёхстенки, пусть и оглаженной старостью, но крепкой ещё! Средь прощальной белоснежности уходящей зимы!.. Сколько насыщающих душу разговоров провели бы перед сном с близким по духу человеком или несколькими, если повезёт - такими же, как и он с Витьком, в неровном свете чуткой на движение свечи! Или у костра подле избушки в ночной тайге под алмазными россыпями Млечного Пути в окружении безмолвных скал, из отрогов которых берет начало древний приток Далдына Сытыкан. А сколько забытой за стылую и мрачную северную зиму радости поднимется внутри под добрым и ласковым солнцем в тихом уголке средь насыщенного светом огромного приполярного сияющего дня!.. Кузьмич поднялся с кресла, стал одеваться, благо, что рюкзак по приходу домой не разбирал: "Поеду на тридцать пятый…" - окончательно решил он.
…С зимника в сторону зимовья оказалась проложена не просто тропа, а была наезжена грузовиками твёрдая дорога наискосок по склону сопки влево. Оказалось, что у скал на той стороне реки добывали деловую лиственничную древесину. Вырубки в здешних краях Кузьмич прежде не встречал: редкая лиственничная тайга состояла из стволов, располневших в комле на скудных скальных и мерзлотных харчах не шире стати трехлитровой стеклянной банки, - кому такой тонкомер худосочных "моделей" всерьёз нужен?! Русь не игрушечная и праздная Франция; здесь для дела, неподъёмного другим, избалованным ласкающим климатом народам, надёжную, с сибирской основательностью устроенную фигуру подавай! Такова в этих краях и матёрая Вечная мерзлота. Но и она, выходит, порой допускает слабину - не ко всем одинаково строга, кое-где на общем свирепом фоне поблажки устраивает… Блат, выходит, - явление не исключительно человеческое; люди, похоже, не изобрели, а переняли его у Природы... В районе тридцать пятой версты зимника Сытыкан истекал из каньона, который хоть и к северу открытой стороной обращён, но высокие стенки его, видно, создавали отличный от общего микроклимат, позволивший и на мерзлоте взрасти за столетие завидным лиственничным исполинам.
Протопав недолго по наезженной с левой косиной дороге, Кузьмич заметил на извороте пути ответвляющийся точно вниз, вправо, к руслу Сытыкана, мало заснеженный профиль, по которому легко протопали чьи-то ноги в болотных сапогах, оставив неглубокую дорожку сиротливых, уходящих в даль четких оттисков-следов. "Ещё один охотничек в зимовье будет", - с сожалением подумал Кузьмич, не сворачивая с накатанного по боку сопки тракта в сторону избушки.
Солнце щедро изливало своё новое, весеннее тепло и сияло во все глаза, когда Кузьмич, перейдя заснеженное и ледяное русло, вовсе не тронутое талой водой, с уходящей от реки к скалам лесовозной дороги свернул на длинную и узкую просеку, под углом возвращающую Кузьмича к Сытыкану. В конце профиля взгляду открылся старый рубленый, потемневший от времени балок с плоской, застланной рубероидом крышей. Из трубы зимовья вился лёгкий полупрозрачный синеватый дымок - верный признак, что изба протоплена, и дрова в печке почти прогорели. "Витёк на нарах балдеет!" - мелькнула у Кузьмича мысль. И точно, из балка вышел невысокий и хлюпенький мужичонка в синем трико, остановился и издали взглянул на Кузьмича. Кузьмич узнал Витька, приветливо помахал приятелю рукой, но тот на доброжелательный жест не отреагировал, а молча нырнул в избу. "Обиделся, Витюхан, - подумал Кузьмич. - Ну ничего, дело поправимое; и Витёк ведь на приглашение идти в зимовье с одиннадцатого километра не согласился, так что квиты". Миновав разделявшую пару сотен метров, в зимовье Кузьмич к удивлению вместо Витька застал двух недовольных парней и двух девчушек, по виду десятиклассников, которые второпях копались в рюкзаках на краю нар.
- Здравствуйте, ребята, - поприветствовал первым Кузьмич будущих соседей.
Ему ответили не все, недружно и невнятно что-то пробурчав.
- Тут с вами охотника с Удачного, росточком он небольшой такой, нет?
- Нет тут никого, - глухо ответила после паузы одна из девушек.
- Это напарник мой, должен был сюда прийти, - пояснил доброжелательно Кузьмич. - А вы здесь надолго?
- Уходим сейчас, - недовольно бросил кто-то из парней.
Ребята, собрав рюкзаки, действительно сразу ушли, не попрощавшись. "Ну и хорошо!", - с удовлетворением подумал Кузьмич, посмотрев им вслед, удаляющимся гурьбой по просеке к лесовозной дороге. Избушка радела теплом, и Кузьмич занялся хлопотами по хозяйству: подмёл и прибрался внутри, достал из-под нар двуручку и отправился искать сухие лесины - дрова ребята истопили. Вокруг зимовья за годы его существования сушины поблизости были выбраны, и Кузьмич первый наклонённый старостью иссохший лиственничный ствол отыскал в сотне шагов от домика на низком берегу Сытыкана. Охотник неторопливо распилил дерево одной стороной двуручки на несколько колодин, перетаскал их на плече к козлам у зимушки, напилил с десяток чурбаков. Наколол и натолкал поленьями печь в углу, справа от входа, поставил на неё два котелка, набитые снегом, - для супа и чая. Трёхлитровые котелки потом пришлось пичкать снегом ещё трижды, прежде чем они до краёв наполнились талой водой. Суп из пакетов с добавлением нескольких порезанных на дольки картофелин показался замечательным, и Кузьмич с удовольствием опорожнил половину котелка вприкуску с хлебом, ветчиной и луковицей с солью, усевшись на дощатых нарах, устроенных у дальней от входа стены во всю площадь второй половины зимовья; стола в избушке не было. На просторных нарах в полный рост можно было один к одному уложить, пожалуй, душ пятнадцать. После сладкого чая Кузьмич откинулся одиноко и вольготно на этом "аэродроме" навзничь, и в полусвете, проникающем из небольшого оконца напротив печки, стал просчитывать: куда же подевался Костюк? Толи упрямо сидит на льду Сытыкана в бесполезном ожидании не прогнозируемого в сложившихся условиях пролёта гусей и уток, а, может, направился совсем в другое место, дальше по зимнику - на более южные речки Марху или Маркоку, но намерения эти в автобусе от Кузьмича скрыл? Ладно, ну уехал и уехал, надо теперь, пожалуй, подниматься и самому место для искусственной лужи на Сытыканском льду соорудить…
Кузьмич встал, достал из рюкзака и надел патронташ с подвязанным к нему охотничьим ножом в кожаном чехле. Из рюкзака же вынул топор с резной деревянной ручкой - подарок другого напарника по охоте, снял с лезвия топора защиту, набросил на плечо ремень зачехлённого ружья и вышел из жаркого и сухого полумрака охотничьей избушки на яркий, слепящий свет тихого и тёплого, хоть и по-зимнему заснеженного, майского северного дня. Высокие лиственницы отбрасывали длинные резкие тени, расчерчивая в четкую линейку пусть и не пушистый, но по-прежнему великолепной белизны блистающий панцирный покров с вытоптанными в нём за зиму неглубокими траншеями-дорожками, разбегающимися веером от порога зимовья. Великолепным на вкус и свежим, особенным весенним воздухом дышится восторженно легко, уже ощущается отогретый под солнечными лучами запах смолки с мохнатых чёрных лап не распушившихся пока юной зеленью листвянок. В пронизанной беззастенчивыми дотошными лучами гущине кустов краснотала у реки мелькнула розоватым оттенком куропатка, уже начавшая с головы и шеи линьку, заменяя оперение с бело-розового на буровато-серый, отдающий атласным отблеском цвет; уважают эти птицы почки с ивняка на ласкающем майском припёке пощипать. В сухой кроне, чуть наклонившейся над заснеженной рекой, застучал и закрошил вниз отслаивающейся корой невидимый против солнца дятел. Кузьмич выбрал тропинку, что вела к Сытыкану, и направился по ней к реке. На льду снега оказалось мало, а в нескольких метрах от берега лёд и вовсе на небольшом пятачке от покрова кто-то очистил и почти по колено вырубил топором: "На суп и чай долбили, - подумал Кузьмич. - Знающий народец действовал: котелки с меньшими хлопотами наполняются талой водой. Раз крошево ледяное в котелок нагрёб - и, можно сказать, полон он после оттайки воды. Да и меньше опасность примесей нежелательных нахвататься: снег-то с какими только дымами и парами над поселками и фабриками алмазными не кружит…".
Кузьмич повернул вправо и легко зашагал снежной нетронутой целиной вверх по Сытыкану к виднеющемуся притоку довольно широкого в устье ручья. На слиянии с подмытого в прошлые паводки невысокого обрывистого берега склонились веером под разными углами семейка долговязых лиственниц, пара из которых ещё до ледостава упали в воду и теперь накрепко удерживались льдом за вмёрзшие сучья. Кузьмич, остановился, огляделся: "Вот тут-то лужу охотничью и устрою…" - сообщил он себе вслух.
Кузьмич обломил конец выставленной вверх ветки зависшего надо льдом заснеженного дерева, нацепил на неё ружьё в чехле и принялся рубить хрупкие сухие сучья лиственницы для большого костра. Заготовленную кучу сушняка Кузьмич стаскал на середину мерцающей Сытыканской снежной глади на слиянии, подсунул под мелкий хворост скомканную газету, предусмотрительно прихваченную из зимовья, запалил. Когда огонь окреп, Кузьмич принялся рубить и тягать в него хлысты помощнее. От большого, будто пионерского костра по чистому и нетронутому ровному холодному полю скованной реки полетели хлопья пепла и вот уже белоснежное убранство зачумазилось и резко зачернело на аккуратном, казалось, - старательно выстиранном невидимым могущественным чистюлей сияющем пространстве зимнего Севера! Когда костёр прогорел, Кузьмич выбрал из кострища дымящиеся головешки и разбросал по льду: теперь большое и развесёлое солнце скорее натает под запачканным снегом лужи, на которые в такую вот раннюю пору открытия весенней охоты, бывает, присаживаются авангардные табунки пролётной дичи. Конечно, это случится не завтра, но как знать, может, на следующие выходные Кузьмич опять заявится сюда, а к тому времени здесь по его сегодняшнему прямому поручению неугомонное ярило для охотника уже вовсю расстарается!.. "Конец мая, - присев с топором в руках на почти вывороченный из берега ствол, подумал Кузьмич, - а снега-то сколько! В другой раз от него к этому времени и следа-то не остаётся, а сегодня!.. Да, раз на раз никогда один в один не приходится!".
Солнце уверенно нежило сквозь куртку из солдатского сукна плечи, грудь, принуждало щуриться. Кузьмичу торопиться некуда; он встал, перешагнул через ствол, вновь уселся на него, подставив приятным лучам спину. Ледяной приток Сытыкана вдоль взгляда Кузьмича, там, впереди, сужался и выворачивал влево, скрываясь за выступом лиственничного мыса. Но было очевидно, что и неширокая река, и ещё более узкий безымянный этот приток родом из совсем близких здешних мест: вон в полукилометре высятся стены отвесных скал каньона, ограничивающего водосбор и реки, и ручья… Кузьмич вспомнил, что где-то там, в верхней расщелине высокой отвесной стены припрятано секретное зимовье, лаз в которое, как и оно само, хорошо примаскирован на макушке скального плато. Приятель Кузьмича, Саша Исаков, чей подарочный топор он сейчас держит в руках, как-то рассказал, что в зимовье то завёл его когда-то хороший знакомый, охотник-одиночка. Оно скрытно пристроено в естественном полугроте-расщелине и оттого невидимо ни сверху, ни снизу. Спуск к рубленой избушке, изнутри отделанной дощечками от тарных ящиков, осуществлялся по лестнице с плато в расщелину, и если не знать - пройдёшь невдалеке, хвост её огибая, и не догадаешься.
- Он мне про зимовье то ничего не говорил, - рассказывал Кузьмичу на привале у костра Саша. - Шли на охоту по совершенно незнакомым для меня местам. Забрели куда-то?.. И уже к вечеру дело, явно не успеваем ни в Айхал, ни в Удачный, даже подумывать стал, что у костра ночь непростую коротать придётся, а тут он вдруг вниз меня, в расщелину, почти к обрыву пропасти зовет!.. К ней и приближаться-то страшно; подкрался чуть не на карачках за грань бездны заглянуть, а потом враз от жути выхваченной глазами глубины за краем тем голову в плечи так и втянул!.. Домушка небольшая оказалась, максимум на двоих, но приятно изнутри вылизанная старательными и умелыми руками. Для себя мужик делал! А утром гусь в долину Сытыкана через плато повалил, как раз над зимовьем. Напарник мне мелкашку дал, она там же припрятана была, и я трёх штук прямо с лестницы сбил: летят низко совсем, труднее не попасть, чем попасть… Первого сбил, но просчитался - его за меня занесло, и гусь в пропасть, в каньон ухнул, но двух последующих щёлкнул правильно - к ногам, почти, грохнулись! Жаль, не запомнил я дорогу ни туда, ни обратно, а приятель тот давно с Севера съехал.
Угреваемый в спину, разглядывая белое лоно усмирённой ещё ранней морозной осенью реки, Кузьмич вспомнил, как пару лет назад от Далдына, к которому Сытыкан отсюда бежит, он поднимался зимой по другому его притоку - Киенгу. От самого устья этого ручья на ночёвку шёл тогда к дальнему зимовью с непривычной стороны, и с удивлением обнаружил, сколько у основного русла оказалось собственных питающих потоков из каждого распадка и справа, и слева. И каждый не узнавал, хотя, казалось, знал Киенг досконально, все сопки и ключи на пути от посёлка к избушке были ни единожды ногами считаны-пересчитаны. Но, оказалось, одно дело - спускаться вдоль ручья, когда на догоняющие притоки мало обращаешь внимания, а другое - если впервые идёшь к зимовью в обратном направлении, в новинку протаптывая пойму вспять. Заход на ту же точку "против шерсти" сразу же отключил "автопилот" и при каждом слиянии очередного притока с основным руслом, уткнувшись в очередную развилку, Кузьмич принуждённо задумывался, прикидывал: по правому рукаву идти или по левому, особенно если они внешне выглядели почти равнозначно. А выбор даже из двух вариантов дело отнюдь не простое: вон у Якубовича на его "Поле чудес" - из двух шкатулок ту, что с деньгами, угадывают вовсе не часто, а на таёжных просторах неверный выбор последствиями куда неприятнее может обойтись - проигрышем "в нагрузку" десятка сложных вёрст…
Кузьмич тогда охотился на зайца и куропатку сбоку от обычных мест. Зимовье, как помнилось, уселось метрах в трёхстах от ручья. Пропустив тогда тройку слияний, Кузьмич свернул с основного русла Киенга на приблуду и, расчерчивая широкими лыжами нетронутый снег на льду притока, стал, продвигаясь вверх, за каждым изгибом распадка выискивать знакомый силуэт крошечной избёнки почти у гребня невысокого склона: лиственничная приполярная тайга зимой нага и снизу вверх сопка просматривается также, как с футбольного поля огромного стадиона дальние зрительские ряды. Но вот уж и лёд закончился, под лыжами стали проминаться кочки и укрытые снегом сплошные заросли низкорослой карликовой березки и ольхи, а зимовье не угадывалось. Да и места, хоть и схожие со знакомыми прежде, но чем-то явно чуждым к ночи отдавать стали… Кузьмича от обзора окрестностей тогда отвлёк деревянный стук лыжи о что-то твёрдое под снегом. Оказалось - наскочил на оленьи рога. Потянул за выступившую наружу пятерню - вытащил великолепное создание природы: огромные, симметричные, изящные, но… вместе с начисто обглоданным белым черепом и несколькими, сияющими белизной, шейными позвонками. Кузьмич повертел находку в руках, покопался лыжами в снегу - ничего больше на мари по близости не отыскалось. "Волки, что ли, зарезали? - подумал он тогда. - Или охотники добыли тут зверя, а рога вместе с головой за ненадобностью на марёшке же и бросили? Последнее маловероятно: столь замечательные рога и голова - тоже ведь для охотника трофей!". Кузьмича аж передёрнуло, и мурашки забегали по спине от возможной встречи с организованной стаей умных клыкастых и скорых реакцией хищников на этом голом обезоруживающем пространстве заснеженной мари: что может успеть он с двустволкой и куропачьей дробью в её стволах при решительной атаке одновременно со всех возможных сторон десятка голодных и профессиональных зверей-добытчиков!?
Рога Кузьмич заложил на плечи, пристроив сверху на станкач, и с мари свернул на сопку в сторону основного русла Киенга. Почти сразу за перемену курса был вознаграждён - в густом юном лиственничнике набрёл на просторное и ладно сложенное, незнакомое прежде зимовье, от которого на сопочный горизонт по просеке, будто след в небе от реактивного самолёта, хвостился запорошенный ребристый и узкий буранный тракт. В печке Кузьмич обнаружил керосиновый фонарь "Летучая мышь" - отчего-то хозяин столь странно его припрятал; может, опасался, что унесёт нужную вещь какой-нибудь нечестный таёжный скиталец-проходимец, если случайно набредёт и лишь заглянет в домик, а отдыхать не надумает? Ночь Кузьмич проспал в тепле и уюте, а утром, оставив на столе записку: "Благодарю за приют!" - по снегоходному тракту легко перевалил сопку, за ней - вторую и только тогда вышел на искомое "ни с того конца" зимовье… Вот такой оказалась цена сумеречной ошибки в выборе притока. А прекрасные рога потом нашли почётное место в охотничьем уголке Кузьмичёвой квартиры.
Хорошо сидеть на весеннем припёке и приятное ворошить, но надо, однако, к зимовью возвращаться: дровишек на ночь ещё припасти - хоть и не столь холодно, но запас не помешает; льда на Сытыкане для приготовления ужина нарубить… А, может, и Витёк, наконец, пришёл?
Но Костюк не заявился, хоть часовая стрелка уже зашкалила за шесть вечера. Кузьмич привычно взял двуручку и отправился на прежнее место на дровозаготовку, где ещё в первый раз присмотрел другой вывороченный с корнем из размягчённой летом поверхностной мерзлоты сухой лиственничный ствол. Почти распилив его на два коротких бревна, Кузьмич вдруг заметил движение с лесовозной дороги к зимовью. По тропе с пятизарядкой на плече и с выцветшим горбом рюкзака шёл невысокий мужчина, а точнее - едва тащился, обречённо поникнув головой, с очевидными последними усилиями волоча отяжелевшие ноги… Костюк - тотчас узнал Кузьмич. Напарник, однако, Кузьмича не замечал. Когда Витёк вышел на линию между Кузьмичом и зимовьем, Кузьмич крикнул:
- Ви-и-тёк! - путник медленно повернул голову на зов. Кузьмич помахал рукой. - Иди сюда, поможешь бревно на дрова к зимовью дотащить.
Витёк безнадёжно и бессильно едва отмахнул рукой:
- Ничего мне не надо… Устал страшно, иду еле… И сырой насквозь… На нары сейчас упаду и всё равно, что будет потом… - еле пролепетал напарник и повернул к входу в избушку.
- Витёк, - ещё раз прокричал Кузьмич вдогонку, - там суп и чай на плите, горячие, для тебя оставлял. Перекуси.
Тот, не оборачиваясь, едва кивнул и скрылся за дверью. Кузьмич допилил лесину, взвалил на плечо меньшее бревно, прихватил свободной рукой пилу, ружьё и, утопая в снегу, задирая цаплей ноги, побрёл к зимовью. Черноусый Витёк к тому времени уже развесил на проволоке под потолком мокрую одежду и щупло восседал в трусах на нарах с кружкой в руках. Суп он, несмотря на усталость, успешно уничтожил, теперь безжалостно расправлялся с чаем и печением. Кузьмич подбросил в печь дров, подождал на корточках, когда буржуйка довольно заурчит, снял сапоги, заполз и растянулся на нарах рядом. Витёк уже несколько отошёл от того крайнего своего недавнего состояния, в котором, подавленный, едва плёлся к избушке: тепло, еда и заслуженная возможность полностью разгрузиться от поносок, расслабиться, наконец, - постепенно возвращали ему способность к содержательному разговору.
- Я тебя тут заждался, - заговорил Кузьмич. - Мы ж в автобусе, когда я на одиннадцатом сошёл, расстались в седьмом утра, а сейчас семь вечера - больше двенадцати часов прошло… А тебя всё нет и нет… Думал уж, что домой ты повернул, как и я с одиннадцатого… Или на Марху рванул.
- Ага, рванул… Чуть кони тут в сопках не кинул! Как добрёл сюда - не знаю… - Витёк толи тяжело, толи облегченно вздохнул, допил остатки чая из кружки, отставил её на нарах. Задом отодвинулся по доскам от края и лёг спиной на оставленную кем-то из предшественников видавшую виды распластанную седую и уже глянцевую, замусоленную телогрейку. - А ты сам как тут оказался? - спросил хрипло.
- Как… Сунулся от зимника под сопку - а наст не держит… За час метров триста лишь одолел… Плюнул и повернул назад, на том же автобусе домой уехал. А дома посидел-посидел и опять на автобус - к тебе, на тридцать пятый… А тебя тут нет! Пацаны здесь были - тоже тебя не видели… Где ты блукал-то?
- С тридцать пятого не по дороге к зимовью пошёл, а по профилю, напрямую к Сытыкану… - медленно и угрюмо, будто обиженно начал Витёк. - Подумал: оттуда по руслу вверх пройдусь, посмотрю, что там на реке да как… На профиле-то наст крепкий, там ещё старая, пробитая кем-то раньше тропа лыжная видна была, и до реки по ней легко добрался, не проваливался, считай. А по льду - тем более, одно удовольствие… Воды на льду нет. Потом затопал вверх, к зимовью, к развилке подошёл: оба русла, вроде, одинаковые… И что мне взбрело: по правому льду двинул... И чего б, дураку, не догадаться, не вспомнить, что в этом месте от трассы к Сытыкану ручьёв-то слева нет!? С зимника-то зимой просматривается всё! Только с противоположной стороны притоки могут быть!.. Ну вот, а я по правому подниматься стал. И вот уж в марь в конце ручья упёрся, а на зимовье ни намёка! Понял, что надо было от слияния по левому идти… А упёхал-то не близко, назад возвращаться - час, наверно, целый терять! А то и больше. Да и неохота по одному и тому же месту... Думаю, через нос "утюга" сопки перемахну и как раз напротив зимовья нашего на русле основном окажусь… Пошёл вверх, а там снег-то совсем другой. Не то, что на профиле или на льду: сторона солнечная - по грудь почти проваливаться стал. С утра ещё ничего, морозец наст держал и проваливался редко, а потом солнце припекло и я на каждом шагу до дна… А снег по низу водой напитан! Я быстро насквозь промок, вспотел, вымотался… На сопку кое-как вполз, огляделся - а там второй утюг впереди за марью поперёк насунулся, льда от ручья и не видно даже. Опять приток очередной и, наверно, короче первого… Что делать? А я уже ни ногой, ни рукой… И оставаться в снегах нельзя: к ночи не выберусь к зимовью - замерзну мокрый, точняк… И двигаться не могу, руки-ноги трясучка колотит, слабость во всем теле страшная… Думаю, надо от груза освобождаться. Рюкзак снял, полбуханки хлеба отломил, за пазуху сунул, а рюкзак на листвяк сухой, на сопке приметный, вместе с ружьём повесил - пятизарядка-то тоже тяжеленная…
- Ружье зря оставил, - заметил Кузьмич.
- Зря… - коротко и покорно согласился Витёк. - Полез налегке под гору, а всё равно почти не продвигаюсь… Метров тридцать проползу, передохну чуть и намечаю: вон до того дерева теперь добраться надо… До него кое-как долезу - следующую задачу ставлю, но уже ближе, сил-то почти нет… Метров двести одолел - на следы какие-то огромные, скачки звери большие делали, наткнулся. Разглядел - понял: волки! Всю поляну зверьё предо мной взмесило: следы-то свежие, после оттайки наста! У них там и лёжки были. Жуть меня охватила - заживо ведь растерзать могут! Времена-то для них голодные сейчас. Я бегом назад, к ружью… Откуда прыть взялась - мигом, будто с автобуса только сошёл, двести метров эти в сопку следом своим словно прыжком одним одолел. Ружьё схватил, озираюсь, картечью впопыхах зарядил, потом только более-менее успокоился. Рюкзак тоже забрал…
- Витёк, да не слышал я, чтобы здесь, в Якутии, волки на людей нападали. Медведи - да, те каждый год по несколько человек обязательно на юге республики задерут. Но не у нас в приполярье, не медвежьи тут места. Шатун разве?.. Но сейчас не осень, а весна - отшатались они давно. А волки?.. - Кузьмич в сомнении повёл вверх плечами.
- Это здесь ты так вот храбро… не боишься, - вскинулся обиженно Витёк, - а окажись в сопках возле игрищ их и без оружия - хотел бы посмотреть, как там загеройствовал бы! Оскал клыкастый и голодный вокруг себя представь… Ты волков-то северных видел?
- Видел. С Моркоки раз по зиме с охоты ехали на УАЗике, а он дорогу метрах в ста пересёк. Отбежал на столько же под сопку и остановился - на машину, седой, уставился. Я вышел с биноклем - и он от нас на махах в тайге скрылся…
- Маленький такой?.. - с издёвкой уточняет и кривит рот Витёк.
- Нет, ну большой, конечно, не то, что на материке. Те просто волчата…
- Они здесь как телята! И длинноногие! Чуть не в два раза крупнее европейских. А изголодаются, да ещё в стае - так и разорвут… Потому и не слышно о нападениях их, что ни клочка улики не оставляют… Мало что ли людей в тайге без вести сгинуло?
- По пьяни да дури и пропали. Замёрзли, вот их звёрье посмертно и растащило.
- Слушай, да ну тебя! - резко и обиженно выговорился Витёк, демонстративно отвернулся на нарах и стих, уложив голову на согнутую руку.
- Ладно, Витёк. Так это я; у меня волки сколько раз почти у посёлка из петель зайцев в сопках крали: даже шерстинки не найдёшь - подчистую всё убирали. На месте пиршества снег только утрамбованный и оставался… Серьёзный зверь… Раз настаиваешь - пожалуйста: и тебя тоже полностью, с сапогами резиновыми при аппетите их волчьем стрескать вполне могли… - не удержался от ехидства Кузьмич. - Хотя нет, - вдруг лукаво пошёл на попятную, - пожалуй, всё-таки на своём настаивать буду - не могут тебя волки вчистую сожрать! Останется память! И вот почему - фамилия у тебя, Витёк, несъедобная: Костюк! А скелеты любое зверьё не жалует! Выгодно ты в тайге, приятель, устроился! - Кузьмич весело изучал товарища. Но Витёк больше вслух не обижался, молчал. - Ладно, ну и дальше-то как выбирался? Полсуток же не было…
- Под сопку спустился, - Витёк опять лёг на спину, - хотел по распадку к Сытыкану идти, а там ещё хуже: снега внизу больше, и по мари через кустарники и кочки совсем невмоготу без лыж двигаться… На сопку лезешь - хоть под ногами потвёрже, дно под снегом чувствуешь. И я опять через утюг… Наверх не помню как и за сколько времени залез, по горбу поперёк бреду, а сам содрогаюсь: вот откроется следующий распадок - и вдруг опять не мой? Тогда уж точно из ловушки снежной не выкарабкаться, сил-то нету совсем: весь день не ел, не пил… Да и желание впустую в неизвестность лезть куда-то пропало. Безразлично всё сделалось… Обрыдло… Ну, конец и конец… Ну и хрен с ней, с жизнью этой, замученной… Но тут вдруг дымом донесло - жильё, значит, зимовье недалеко! Как-то укрепилось мгновенно внутри всё, а потом и лёд Сытыкана в стороне слева увидел… И идти легче оказалось - наст-то пропал, солнце его совсем размягчило. Пробиваться через месиво снежное тоже не мёд, но хоть не приходится карабкаться, как по лестнице крутой через четыре ступеньки сразу на каждом шагу… Никогда в такую передрягу не попадал.
- Да, тайга в эту пору пешком не проходима, считай! Знать теперь будем. И лыжи ведь не помогут: также просекать снег ноздреватый до земли станут… Обременят ещё больше: набухнут же…
- Кузьмич, я посплю, никаким местом шевельнуть не могу… Ватное всё. Не моё. Нутро дрожит… Ночи сейчас светлые - дрова потом заготовить помогу, когда отживею.
- Спи, я сам справлюсь. Хотя…
- Что хотя? - насторожился Витёк.
- Волков на тебя тех, знакомых твоих, стаю спасительную сейчас напустить если - столько прыти, небось, негаданной опять у тебя открылось бы!? Небось, меня бы оттолкнул и к пиле первым рванул: дай я, дай я…
- Ты, Кузьмич, моли бога, чтобы они ночью мне не приснились - помечешься тогда в непонятке по нарам и всем четырем углам избушки во тьме, пока оба спросонья разберёмся, отчего буйство во мне на полатях да в тиши вдруг взбеленилось?..
Витёк отвернулся на бок, глубоко и упокоено вздохнул, и почти мгновенно стал неконтролируемо присвистывать носом. Ему, за троих перестрадавшему в сверхтрудный нынешний день смертельных испытаний, сделалось умиротворённо спокойно под размеренно убаюкивающий говорок в буржуйке живительного огня. Своим, родным и надёжным привиделся во сне старый приют средь глухой тайги меж недобрых, угрюмо-суровых отвесных стен каньона, до мурашек жутко осязаемых за оберегающим ограждением таёжного жилья-заступы. С угретых грубых нар теперь не стращала безысходностью морозная якутская ночь, захватнически неумолимо наползающая за стенами сквозь строй отрешённо безмолвствующих лиственниц. Заведомо напрасно, уже без всякой надежды на поживу, всего лишь ритуально обволакивала она непроглядной пеленой темени таёжную избушку с двумя стойкими жизнями в ней. И даже соучастие несметных, холодных и оттого будто бы голодных и хищных звёздных стай ничего изменить в победном раскладе таёжников теперь были не в силах.
"Отключился, уснул, бедолага, - подумал Кузьмич. - Ничего, Витёк, ты хоть и хиленький с виду, но вынослив, чертяка!.. Потому и выжил в гиблых сегодняшних снегах!..". Кузьмич вдруг повёл головой от нежданно пришедшей мысли: "Надо же: враги-волки заклятому недругу-человеку жизнь сегодня, получается, спасли! Из самой пасти невидимого и хладнокровного двуликого зверя - смертельной усталости и уничтожающего безволия - измокшую и измученную, вконец обессиленную душу страхом следов прочь из мест могильных силком изгнали… Волки - умное зло и терзающая для добычи их смерть, а тут добру и триумфу жизни человеческой нечаянно поспособствовали!".