начало
2
С уткой договорились, распрощались с почтовой
четой; Кузьмич с дедом Тимофеем направляются к дому.
- Разбередил ты меня разговорами охотничьими, Кузьмич. Я краем
уха про подсадных услышал, - глуховато говорит дед Тимофей.
- Уж думал всё, не буду больше с ружьём ходить… - дед хромой:
ступает, припадая правым плечом. Ему много лет, за семьдесят,
живёт бобылём на другом конце Кузьмичёвой улицы. - Я ж всю
жизнь охочусь. Думал, только капканами заниматься теперь и
осталось. Глаз не тот стал, и далеко-то не уйти уже. Подсадных
тоже нету. А тут ещё под боком на реке выдра, как на грех,
развелась, на капкан провоцирует спробовать по-тихому добыть,
раз по закону охотится не по возможностям простонародью деревенскому
стало...
- А что, ловил раньше? - удивляется Кузьмич: не ожидал столь
выраженной охотничьей страсти у этого незаметного и неторопливого,
но, казалось, крепенького ещё мужичка.
За разговором оба подошли к небольшому кроличьему вольеру
за двором - территории, огороженной волнистым шифером.
- Не здесь, но ловил. А вот барсука… - он смотрит за Кузьмичёв
огород, - вон как раз за тобой, на той стороне, за рекой…
Там на краю леса барсучьи норы есть.
- Под дубами, что ли, на крутом склоне?
- Ну да. Я там как-то двух барсучков взял.
- А я считал норы те лисьими. У меня в них даже как-то лиса-подранок
ушла: ночью в засидке стрельнул неточно, она кувыркнулась
вниз и кустами под бугром по снегу в норы те и утекла.
- Да нет, барсучьи они, там и следы их особые. Их с лисьими
не спутать. О норах этих тут многие охотники знают. У меня
зять присмерти был, сказали: один-два месяца - и не жилец.
И я тогда барсучка для него добыть озадачился - жир-то барсучий
целебный очень. Разузнал где водятся… Вот и взял по-тихому
двух, повезло. Жиром тем растирали, поили тоже им. Поддержали,
конечно, но через полгода всё одно умер. А недавно, по осени
прошедшей, я не утерпел: на лодке вечером переплыл и там же
два капкана в темноте уже поставил. Решил: для себя теперь
барсучка сподоблю. Болячек-то и у меня хватает. Думаю: утром
ранёхонько приду, проверю, а на день капканы сниму - за мной
же охотовед Степанов из соседней области давно охотится, граница-то
рядом... А он про норы те знает. Потому днём мне светиться
возле нельзя, а ночью он и сам к ним не полезет... Утром прихожу
- капканов нету моих, а на норах петли стоят. Думаю, снял,
гад, мои капканы, а сам петли браконьерские поставил! Хоть
и капканы мои браконьерские тоже... А они дорогие сейчас,
по восемьсот рублей - мне с обычной пенсией моей, которая
тоже, как петля, жизнь стариковскую душит, - так запросто
их не укупить. Я его силки тогда в отместку тоже снял и ходом
домой. И, вот тебе - Митяй Ротан на тракторе с брёвнами в
тележке, в лесу делянку для пилорамщиков валит, заявляется,
и с порога: "Ты петли мои снял!.." А я сообразил
и в ответ ему: "А ты мои капканы унёс!" Разобрались
потом: он петли раньше поставил, а я в темноте не заметил
их. Проверять же петли он под бугор раньше меня засветло заявился
- на делянку попутно ехал. Видит - капканы чужие на петлях!
Разозлился и снял мои ловушки. Меня потом издали на подходе
отследил. Отдал я ему петли, а он капканы вернул. Миром разошлись
- свои ж мужики, и недоразумение по непонятке приключилось.
А тут барсуков-то много. Сейчас мне подальше уж не дойти,
а в лесу на Бычине большое поселение их есть. И на Багряне
тоже. На Багряне, наверно, лет сто уже барсуки колонией большой,
рассказывали мне, живут! А это хорошо, что кролики у тебя
на свободе, - вдруг меняет тему дед Тимофей. - Я-то думал,
что в сарае, как у Васьки с Октябрьской - он мне отказал:
нету, говорит, лишних. Да и правда - маточное поголовье едва
и осталось, молодняк весь крысы погрызли. Иду к тебе и думаю:
выпущу твоего у себя на волю, а к ней кролик непривычен, если
в тепле, в сарае зимовал. Сгинет же на морозе. А так - тоже
открытый вольер, нормально!
- Показывай, какого хочешь? Кроля или крольчиху?
- Крольчиху. А помёты не от родственников?
- Нет, чистые, плановые; инбридинг я не допускаю. Белые, правда
- от твоей самки пошли, а серое потомство - без участия её.
- Ну, вот давай эту вот, если самочка она, - дед Тимофей тычет
через забор на светло-серого кролика, безмятежно жующего сено.
- Сачок-то у тебя где?
- Они меня не пугаются, и так поймаю.
Кузьмич входит в вольер, кролики привычно жмутся к ногам,
ожидая раздачи корма; отлавливается за уши приглянувшийся
деду Тимофею:
- На, держи. Пол его сам определяй. Знаток, небось, по этой
части к старости сделался. Не перезапамятовал же, как тот
дед: "Помню, - говорит, - что по-молодости всё за девками
бегали! А вот чего за ними бегали - не помню?.." Главное:
убедись, что не мужик - в этом-то ошибиться не должен; потом
и сомневаться нечего - она, баба, стало быть, третьего-то
у нас пока не дано, не заграница гейропейская чай.
Дед Тимофей привычно засовывает голову кролика подмышку, задирает
хвост:
- Самочка, - уверенно заключает он. - Сейчас мешок из-за ремня
достану…
Кузьмич выбирается из вольера, закрывает за собой внутреннюю
и наружную двери, а дед, подняв полу фуфайки, тянет из-за
пояса брюк сложенный в несколько слоёв белый мешок из-под
сахара. Вместе опускают крольчиху в мешочный зев. Тимофей
забрасывает тару с "добычей" за спину, достает из
кармана несколько сотенных:
- Сколько с меня возьмёшь?
- Нисколько...
Тимофей, не дослушав, энергично возражает:
- Ну, как это нисколько!? Так нельзя! Положено хотя б рубль
дать и у охотников, и вообще...
- Нет, это только холодного оружия касается, ножей, например.
Их дарить не принято - плохая примета. Потому и извернулись
за копейку покупать. Но мы ж с тобой не о дарении, а об обмене
договаривались: я тебе - одну голову, и ты мне одну же вернёшь.
Всё по-честному!
Дед мнётся:
- Нет у меня на обмен. Погибло много, да и коты замучили -
несколько выводков молодняка уничтожили! Со всей округи на
добычу легкую сбежались, - дед Тимофей содержит кроликов в
конце усадьбы на огороженном рабицей вместе с берёзами и елями
большом участке. - Я несколько штук отстрелял, одного капканом
словил. Есть трёхмесячные крольчата, но маленькие они ещё.
- А я не говорю, что сейчас - потом вернёшь: летом или осенью.
Выгодно-то как: берёшь бесплатно мою крольчиху, она тебе штук
семь крольчат за помёт точно принесёт! Подрастут - у тебя
остаётся бесплатная крольчиха и шесть бесплатных потомков;
седьмого отдашь мне. В итоге: я ничего не приобрёл - ты ж
мне лишь вернёшь штуку за штуку, а у тебя из ничего и бесплатно
семь в прибыли! Ну, куда уж лучше?
Дед Тимофей молча прячет деньги в карман.
- Эх, деньги… - вздыхает он. - В Москве - у меня там квартира
осталась - в общество своё охотничье зашёл, а на стене перечень
висит, за какую дичь какой штраф положен. Так за выдру - сто
тысяч!.. - возвращается он к прежней браконьерской задумке.
- Ничего себе!? - восклицает Кузьмич.
- Ну не сто, почти сто, - поправляется собеседник, - восемьдесят.
Мой годовой пенсион куда как беднее, не сравнить... Ни на
что, кроме как на выживание трату крошечную позволить себе
не могу. А тут выдра есть, и поймать её соблазн велик. Самому
бы не попасться только. Рассчитываешь ведь и выдру перехитрить,
и от Хватка нашего увернуться. Тут ведь не только чужой, из
соседней области за мной охотится, а и этот, свой, тоже вокруг
шустрит...
- И на что она тебе, выдра-то? Сам, что ли, мех носить будешь?
По деревенским потребностям и возрасту твоему и того хватит,
что на тебе есть: лишь бы не дырявое и не грязное.
- Не себе, дочери. Чем ещё по силам порадовать её? Я ж квартиру
в Москве ей оставил. С зятем ужиться не смог: он, когда пьяный
- зверем делается буйным. А пьяный он всегда. Мне с ним невмоготу.
А она к нему пристряла… Мучается, а живёт. Видимся потому
редко. Вот и хочется подарок ей нормальный, памятный, пока
жив и двигаюсь успеть подготовить.
- Ты ж говорил, что умер зять?
- Это вторая дочь. А первая тут, в областном центре. Я как
вышел на пенсию - сразу подальше от зятя московского. Домик
в деревне вашей старенький купил, хотели с братом на земельке
этой развернуться - он автобазой в городе тогда командовал.
При возможностях дельных был... Поначалу-то и пристройку к
дому вместе и скоро сладили, гараж для тракторишки небольшого,
без кабинки, капитальный соорудили… Задумки богатые вынашивали!
Землёй, трудом своим в хозяйстве деревенском жить собирались.
А сейчас один я с задумками теми и остался: к брату болезнь
пристряла плохая, трясучая. Неизлечимая. Как её?..
- Падучая, эпилепсия?
- Нет, по-другому как-то называется. Работать в прежней должности
не смог, теперь вот там же слесарем из милости подчинённые
бывшие терпят. Восемь тысяч в подмогу получает; на одну-то
пенсию как сейчас?..
Слушал Кузьмич деда Тимофея и думалось: посмотришь издалека,
со стороны - не жалуется, что-то делает, копошится молчком
человек по мере сил в хозяйстве своём. Не пьяница, работал
на социалистическое тогда ещё государство всю трудовую жизнь
- всё благополучно, видится, у человека сложилось! А сойдёшься
ближе - и столько всего, расстоянием сокрытого, но режущего
остриём по-живому вылазит наружу… Правильно говорят: в каждом
дому - по кому, только комья разные. Не имел простой человек
достойного вознаграждения за честные труды свои при жизни
активной - нет у него, чаще всего, шансов спокойно, достойно
и честно скоротать последние посмертные месяцы и дни. Государство
тем всерьёз не озабочено пока! Но хочется быть полезным близким
даже из последних сил. А их и хватает-то на бесплатный незаконно
добытый барсучий жир, да на бесплатную незаконную шкурку выдры…
Бесплатные условно, если не словят самого добытчика, обманутого
и обобранного во все минувшие его трудовые десятилетия безжалостно
и многократно прежним, распавшимся государством, а ныне брошенного
доживать в пенсионной капиталистической нищете… "Сегодня
не личное главное, а сводки рабочего дня!" - по-такому
высокому девизу из песни жили когда-то сегодняшние старики.
Думали-то, что только "сегодня" не личное главное,
а оказалось - всегда. Но только для тех личное не главным
вышло, кто лозунгу тому честно и строго следовал. И сейчас
ничего уж не исправить им. Ушли и молодость, и зрелость, навалились
немощь и болезни вечерней, последней закатной зари гаснущей
жизни. У детей - свои непростые беспросветные будни; не по-отцовски
ещё и собой их обременять. Не додумался раньше сам, а кто-то
очень верно подметил: молодость - есть средство обеспечить
себе старость! Упущено золотое время, когда самому о старости
своей, вождям не доверяя, позаботиться надо было. Не надеяться
на коммунизм обещанный с его фальшивым "каждому по потребностям",
который в одночасье взяли да и вместе с посулами распрекрасного
в будущем житья-бытья лихо пересмотрели! Сами, дескать, плывите
теперь или тоните - как хотите... Это тем брошено, от кого
"по способностям" всё сполна и даже с лишком давно
неотступно и жёстко стребовано…
- Встречал я выдру осенью на реке у острова, Тимофей.
- То место Облив называется. Я тоже там видел её, и у Манятки,
как раз за тобой, и на Гусарском, ну там, на повороте русла
у леса… Тут же каждое место своё имя носит. А на Обливе в
последнем декабре - он тёплым в который раз выдался - столько
утки пролётной собралось! Чёрная какая-то. Я увидел - загорелся,
за ружьём сбегал, на остров по мели перебрался, в ивняке,
в кустах засел. Они разлетелись, конечно, но покружились и
вверху у Манятки на реку же и опустились. А потом, знаю, вниз
сплавляться станут. Кормятся они на течении всегда так. Час,
наверно, ждал, когда их к острову снесёт! Двух выбил: одну
- чисто. Палкой к себе с воды потом подтянул. А вторая потрепыхалась
чуток и тоже затихла, но далеко, в затишке, с берега не достать.
На лодке за ней пришлось плыть. Долго с последней-то из-за
лодки провозился: пока за ключём сбегал, пока лодку к месту
перегнал... Домой всё отнёс, на речку опять пришёл, гляжу
- у моста нового, за поворотом Гусарским, пониже, - дед Тимофей
махнул в сторону моста рукой, - что-то народу непривычно много
собралось? Спрятал в кустах ружьишко, пошёл из любопытства
поглядеть. А там охотовед местный, как его?..
- Хваток кличут.
- Ну да, Хваток и ещё с ним в подмоге кто-то. Меня с Хватком-то,
чтоб всё нормально было, знающие люди познакомить хотели.
Дескать, бери бутылку и съездим, посидим... Он же в соседней
деревне живёт. Да не дошло как-то. Он там на машине был. А
Митяй Ротан мост железный поперёк жердями сосновыми крыл,
чтоб на тракторе в грязь по железу не скользить, ещё кто-то…
Я гляжу - в машине у Хватка три ружья лежат, изъял на реке
у этого… Дзюдоистом дразнят…
- У Шурика?
- Ну да, и ещё с ним у двоих. Довольный такой, охотовед-то,
солнцем сияет. Говорит: "Охотились за одним, а поймали
сразу аж трёх!" Счастье-то какое: браконьеров утиных
словил! А я думаю: как меня-то от него бог уберёг!? Рядом
же, считай, на реке бабахал! Утка есть, а добывать нельзя
- время истекло! Пускай в Турцию летит… Растили и берегли,
выходит, хоть и в России, но для чужих, не для себя. В стране
нашей уж очень часто хорошее не для своих делается. За бензин
вон российский и газ народный сколько шкур со своих же дерут!..
Не просим, что б как у покойного Каддафи в Ливии когда-то,
считай бесплатно, но хоть сколь по-совести бы... Эх-х!.. Раньше-то
на утку охотиться до отлёта всегда можно было. А теперь вот…
украдкой только. Ну взял я для себе две - что за беда-то случилась?
Так нет же… А на меня ещё и другой охотовед - Степанов из
соседней области, насел - я уже говорил. За огородом моим
из-за утиной охоты за нами как-то гонялся, ружьё отобрать
хотел!
- На мотоцикле, что ли, когда по пойме тут ездил?
- Ну да. А мы с братом за огородом были: там болото рядом,
ольхи… На утку под ними примостились, стрельнули раз и вот
он к нам на звук залетел.
- Он и к нам тогда подъезжал. Мы втроём с тремя собаками здесь
же по старицам охотились. Но к нам сильно не приставал: у
одного документы проверил и всё. "Вижу - серьёзные вы
охотники", - сказал тогда. Правда, мы не знали, что он
из другой области и на чужую территорию с проверкой забрался.
А то бы разогнали: ещё бы в Хабаровский край с тамбовским
мандатом по собственной прихоти "порядок наводить"
пристроился… Именуется это - превышение служебных полномочий.
Они ж у него, полномочия, не по всему миру!
- А у нас ничего не было, в смысле - путёвок с братом не брали.
За огородом же, дома, считай!.. Он - к нам... Проворный такой!
Против стариков-то. Я тогда брату ружьё сунул, и брат через
болото к огороду нашему бежать… А я, хромой, так и так не
уйти - отход брата прикрывать стал. Степанов в болоте нагнал
меня, а я от него палкой на тропе давай отмахиваться. Он орёт:
"Стрелять буду!"
- Из пистолета?
- Нет, из ружья. Два раза в воздух так и жахнул! Брат остановился:
что у дурака на уме - подстрелит ещё из-за ничего! А до ограды
нашей всего-то метров двадцать и оставалось… Степанов обошёл
меня, брата настиг и давай у него ружьё отнимать! Тут я подоспел:
он подёргал-подёргал - не справится, нас-то двое, а он один,
и от ружья отстал. Но протокол на брата всё ж составил за
незаконную на утку охоту. Грозил меня потом обязательно заловить.
Вот я осторожно тут теперь и хожу. Его, говорят, с работы
снимали - блатные здесь в заказнике на копытных с прокурорскими
на той стороне охотились, а он толи с ними был, толи против
них… Против, наверное. Кто б его тронул, если б за одно с
ними был?! Потом опять восстановили, понизили только. Я сам
как-то под пальбу их случайно попал. Лесом домой с грибов
по осени возвращался, а эти загон, оказывается, в соседнем
с заказником воспроизводственном участке устроили. У них и
номера-то расставлены неправильно были, не в линию, а под
прямым углом: часть стрелков - вдоль опушки, что у реки, а
другие - вдоль дороги, что от реки перпендикулярно в лес уходит.
Получается прострел по своим поперёк прямого угла с номера
на номер! Они стрельбу как открыли - картечь вокруг как заверещала…
Я даже на землю за дерево залёг - прибьют же! Кому я потом
ранами что против них докажу, если вообще под шрапнелью уцелею?!
Дед Тимофей переложил мешок с кроликом на другое плечо:
- Ты тут на старицах лебедей-то видал? - спрашивает.
- Не раз. Я их фотографировал даже - близко подпускают, доверчивые.
- А я в последнем мае за огород свой вышел к воде… В Ольховом
Острове-то, в болоте, сети у меня на карася стояли - проверить
собрался. А он белый-кипенный, огромный такой, по болоту как
корабль гладь бороздит. Лебедь. Я загорелся так!.. Бегом за
ружьём домой - мяса-то под боком своим сколько! Никогда не
пробовал. Вернулся - сидит. Я к нему по берегу, по склону
ползти… Дополз на уверенный выстрел, хвать - очки в траве
потерял, пока полз. Давай ползти обратно. Очки нашёл - к нему
пластаться опять. А он - на месте, дожидается меня будто,
смертушки-то своей! Прицелился, а нажать не решаюсь… Шея длинная,
гордая, он её вытянет, выгнет, красавец, неспешно, в воду
голову окунёт изящно… Кормится спокойно. Посмотрю-посмотрю,
потом отругаю себя, что не решаюсь, нюни распустил... Решусь,
прицелюсь опять - и опять никак… Час целый, знаешь, мучился:
туда-сюда, туда-сюда!.. Потом в открытую на берегу своём высоком
встал, а он отплыл спокойно чуть подальше, к другой стороне,
и не улетает, гад. Я плюнул, ружьё в траву спрятал, в лодку
сел, сети проверять поплыл. Карасей вынимаю, а он надо мной
из одного края на другой конец болота величественно так перелетел…
Низко!..
Дед Тимофей взглянул на Кузьмича, и прочитался во взгляде
немой вопрос: как к слабости его в качестве добытчика охотник
Кузьмич относится?
Кузьмич с Тимофеем едва знакомы: ну встречались как-то в старицах
на утиной заре за дедовым огородом, пару кроликов у него для
обновлёния кровей Кузьмич года два назад купил, видел деда
в лодке, проверяющим сети в Ольховом Острове, когда по утру
на зарядке в лугах трусцой мимо пробегал. Что сказать ему?
Прошло время поучать: то хорошо, это плохо - старик он, на
излёте…
- Видел я того лебедя, Тимофей: с Алданом по берегу гуляли,
а он на вашем болоте плавал. Алдан к краю камышей подскочил,
посмотрит на красавца диковинного, потом на меня взглянет,
дескать: ну что, какая команда будет? Я ему: "Налюбовался
- пойдём, мешать не будем: горе у птицы - осиротела. Видишь
- одинокой, горемычной судьбинушка его сделалась… Другие к
гнездовьям улетели давно, а он всё надеется пару свою пропавшую
дождаться. И жизнью без половинки исчезнувшей откровенно не
дорожит". Не пугался нас совершенно, потому и добычей
лёгкой и заманчивой для кого-то другая половинка лебединая
сделалась. Они ещё и в полую воду по разливу за огородом моим
плавали, шесть штук. Такие же доверчивые: на лодке мимо гребёшь
- не шарахаются! В том же мае прошлом вдоль реки бегу, а на
повороте у Манятки лебеди мне путь пересекают: летят низко-низко
над лугом, к излучине, к реке плавно скользят… Подпрыгнешь
- достанешь. Тоже - шесть штук белых лебедей. Шеи вытянули,
строй - в струнку, крыльями машут как-то особенно, с достоинством:
неторопливо, размеренно! И вот они, прямо предо мной!.. Я
остановился даже, от восторга оторопел. А они над водой потом
совсем низко опустились, едва крылами по глади не чиркают.
За другой излучиной с глаз сошли. На берегу женщина-рыбачка
с удочкой сидела…
- Саша, что ли, соседка моя?
- Нет, этой лет тридцать пять, а твоей за шестьдесят с гаком.
Смена, выходит, ей бабья на реке подросла. Я спрашиваю: "Ну
и как вам? Чуть не унесли гуси-лебеди?" Они от неё совсем
близко строчку прекрасную в памяти моей навсегда прочертили.
А она: "Красота-то какая!.." С Лёшкой, напарником,
как-то по осени глубокой на реке поздно стоим: мрак, непогода
жуткая - снег с дождём косо ветер северный с напором несёт,
сыростью ледяной насквозь нижет, а мы с ним утку пролётную
в ивняке на берегу поджидаем, сидим… Вода по нам льётся-струится!
Снег на щеках захолодевших едва тает. И вдруг - незнакомый
шум, ритмичный, мощный… Уж не гуси ли, хоть - не похоже, вроде.
И вот тебе: пара лебедей из тьмы и мги на нас насунулась!
Рядышком, ну метров пятнадцать. Мы с Лёшкой ружья опустили,
а они без опаски, как летели, так и продолжили путь во тьму,
стынь встречную и тугой мокрый снег… Исчезли. Что поражает:
ведь видят, что на стволы со смертью летят - не могут не понимать,
утки-то понимают, шарахаются сразу! Но толи доверяют тем,
внизу, у кого смерть их на побегушках, толи - пренебрегают
и ею, и стрелками. А, может, проверяют?! Дескать, люди вы
в действительности или твари земные, гадкие самые, в обличье
человечьем... Минут через двадцать - опять тот же свист крыльев
слышим: обратно они же летят, но серединой реки теперь и чуть
выше. И снова будто в никуда в ночи, сначала - обликом чистым,
а потом и звуком мощным истаяли. Так до сих пор пятном светлым
в промозглой темени и видятся! Разное о них говорят, будто
никого они рядом с гнездовьем своим не терпят, потравы где-то
там за морями от них большие… Но для меня они - гордые и доверчивые
птицы, и неприкасаемые. Если хочешь - священные. И впечатались
встречи эти яркими вспышками в дни и ночи обыденной деревенской
жизни моей безысходно.
- Ну вот… - вздохнул облегчённо дед Тимофей, - и я тогда так
же тоже и не смог… - он замолчал. Молчал и Кузьмич. - Но вы
меня своим разговором с Андреем расшевелили, - вспомнил опять
дед. - Думал уж и не охотиться с ружьишком больше - у меня
ж катаракта на правом глазу. Наверно, за дела мои неправедные
наказан, за грехи. А теперь думаю: надо на селезня по весне
за огород, может - напоследок жизни, с ружьецом разок ещё
попробовать посидеть выйти. Душу отвести. С малолетства ведь
охотился… Тянет неодолимо!.. Ладно, пошёл я, Кузьмич.
Тимофей сунул односельчанину на прощанье грубую свою ладонь,
вышел за калитку, обернулся:
- Должник я… - и захрустел снегом, захромал прочь с мешком
и кроликом за плечами по чистому февральскому промороженному
полотну.
А Кузьмичу подумалось: не должник, а, как и прочий пенсионный
простой российский люд - нетребовательный и пожизненный, из
последнего - кредитор родной и любимой державы.
|