Rambler's Top100
Яндекс цитирования
 

Соловей


Декабрь был крут на перемены.
Недельные морозы за двадцать сменились обильными снегопадами с присущими средней полосе России ветрами. Засыпав бурьяны и кустарники в низинах белой крупой, чуждый сентиментальности и скупой на солнечные дни первый месяц зимы вдруг отменил снежную круговерть и на денёк-другой выпустил из долгого затворничества ярило поблистать в неубранных обрывках уже не свинцовых облаков, поискриться в алмазиках праздничного белого убранства равнин. Мороз, заметно сдавший было в метелях, будто отсидевшись где-то и набравшись сил, вновь вырулил на деревенские просторы и рыскал теперь молодцевато повсюду с приятелем ветром, один перед другим постукивая и потрескивая в деревьях, подвывая по-волчьи в изрядно продрогших голых ветвях сирени перед домом Кузьмича.
...Рассвет за окном на глазах расправлялся с сумерками и через полчаса можно было тропить русаков. Дед Кузьмич уже позавтракал; сытый пёс его, двухлетка курцхаар Алдан в нетерпеливом предвкушении охотничьей вольницы и отчаянных погонь за длинноухими по роскошным снежным просторам не сидел на месте, вьюном кружил по комнате, заглядывая в глаза, поскуливал, несколько раз в два прыжка обгонял хозяина, подскакивая к двери, ошибочно полагая, что вот сейчас уж точно выйдут они из избы, наконец… Но Кузьмич в утренних хлопотах к двери всё не подступал: то выключал электрочайник и заполнял кипятком литровый термос из нержавейки, то шёл к печке, подкладывал дрова…
"Ну, пожалуй, пора", - ещё раз бросив взгляд в светлеющее окно, подумал Кузьмич, включил в комнате верхний свет и, обращаясь в тёмный угол за печкой в смежной комнатушке к давнишнему товарищу по охоте, уважительно произнес:
- Ваше Превосходительство, Лексей Лексеичи, выходить пора!
- Сколько там уже? - донеслось с сонной хрипотцой с нар; это он о времени.
- Да уж десятый час!
- Хватит сказки-то рассказывать, сказочник, а то я в окно не вижу! Темень ещё!
Вслед за недовольным голосом из угла доносится возня: Их Превосходительство переворачиваются на другой бок, после такого труда шумно вздыхают, и уютная убаюкивающая деревенская тишина с легким посапыванием опять воцаряется на нарах хорошо протопленной комнаты.
Алексей Алексеевич Соловьев или Лексей Лексеич, как Кузьмич его обычно манерно называет - охотник заядлый. От темна до темна кряду по несколько дней нестомчиво вышагивать по болотам, по грязи в осеннюю или весеннюю распутицу, в жару или стужу, под дождём или по снегам - дело обычное в его охотничьей жизни. И не трудно ему это вовсе. Если и "гудят" ноги, так только в первые два-три дня начала сезона, а потом втянувшийся в перегрузки организм проявляет недовольство лишь в случае, когда его по каким-то причинам вдруг отлучают от заданного, ставшего необходимым и желанным ритма, не нагружают еженедельно, как положено, под завязку. Тогда уставшее от покоя тело напоминает о себе тоской по движению и неудобством застоя в мышцах, настоятельно диктуя: "В путь пора, хозяин, на тропу!.. Рога охотничьи трубят…" Но вставать рано организму этому - испытание запредельное, можно даже сказать жестокое, требующее серьёзного насилия мыслящей и командующей части охотничьего тела над той, что команду исполняет. Потому, чтобы поднять Алексея Алексеевича в нужное время, Кузьмичу приходится слегка хитрить, добавляя минут, а то и часов к настоящему моменту; подготовку к подъёму вести заблаговременно, в несколько этапов: сначала - первая или предварительная побудка, потом - вторая, а если не помогает - возмущение и принесение протеста, угроза уйти на охоту без него… Чаще всего к желаемому результату приводит именно комплекс всех этих мер.
- Ну всё, Лексей Лексеич, один ухожу, - говорит Кузьмич недовольным тоном и, воспользовавшись, что напарник, отвернувшись к стене, не видит, действительно ли приятель собрался или только пугает, - снимает с вешалки у двери куртку из шинельного солдатского сукна, прихватывает белую вязаную шапочку и, выпустив вперёд Алдана, выходит на крыльцо.
Морозно, скрипит под ногами свежий снег. Ветерок. Вовсе не лучшая для охоты погода: зверь лежит чутко и обычно поднимается далеко за досягаемостью выстрела. У дома Кузьмич одевается. Высоконогий пёс, справив свои обычные житейские дела возле угла, скачет оленёнком по снежному насту огорода, то и дело останавливаясь и утыкаясь коричневым длинным носом в единственную следовую строку на ещё сером сумеречном покрывале - заяц ночью пробежал, расчертив огород по диагонали! Охота сегодня, похоже, прямо от порога начаться может.
- Алдан, домой! - зовёт Кузьмич, чтобы тот случайно не спугнул косого, и с морозными клубами оба вваливаются в комнату.
- Ну, ты и натопил, Генерал!.. - встречает упрёком напарник, раскрасневшийся и распотевший, сидя в трусах за столом, позевывая и сладко потягиваясь заведёнными за голову руками.
Кузьмич, конечно, не генерал, а называет его Лексей Лексеич так в отместку за то, что не совсем старый ещё дед когда-то приклеил товарищу весьма приличное имя "Полковник". Внешне на это звание Лексей Лексеич вполне, как говорится, тянул: разумно полноват, солидная, как раз под три больших звезды на "центральный погон" - лобная лысина, да и по возрасту - в середине жизни; на десяток годов приятель помоложе Кузьмича. Чем не полковник?! Отсюда и обращение к нему: Полковник, именно с большой буквы, поскольку имя это собственное, а не звание. Для столь же уважительного разнообразия нередко и, надо сказать - справедливо, удостаивается Лексей Лексеич и обращения "Ваше Превосходительство" - по оттопыриванию брюшка он Кузьмича "железно" превзошёл. Другие друзья именуют Лёшку не менее романтично - Соловей. Последнее прозвище душу напарнику, похоже, прилично греет, поскольку тот даже выучился мастерски высвистывать несколько колен из соловьиных рулад, от которых в бушующей средь сиреней и черёмух страстями деревенской весне далёкая от подлинных трелей городская голова тоже может в неведомом заблуждении ой как закружиться!.. Подозрения в подделке закрадутся разве что сейчас, в декабре, когда по вине календаря не скрыть, что в заснеженных и промороженных кустах за околицей летней серой птахой способен в упоении "заливаться" лишь вооружённый тозовской пятизарядкой Полковник-Соловей в белом маскхалате - Лексей Лексеич, заскучавший в засидке от долгого ожидания заплутавшей где-то его охотничьей удачи.
- А ты все ещё не готов!
- А чё торопиться-то, вон как окна замёрзли!
- Чё торопиться… - несогласно повторяет за напарником Кузьмич. - Заяц ночью по огороду, по смородине прямо разгуливал… нахально! Ждать, когда съест всю?! Жалко! Не чужая, моя!
- Да не подпустит он. Морозяка, небось, на улице? - лениво проговаривает товарищ.
Кузьмич разделся - действительно жарковато в комнате. Пока Лёшка умывается в закутке у печки, Кузьмич собирает свою, как и у напарника, "пятистрелку", достаёт из рюкзака патронташ, вместо него укладывает в мешок термос с чаем и бутерброды.
Соловей-Полковник к этому времени стоит с полотенцем перед зеркалом, неспешно и с удовольствием вглядывается в расчудесного себя, проводит рукой по блестящей гладкой черепушке:
- Да-а, - как бы размышляя и соглашаясь с чем-то, тянет он. - Красота… Её, конечно, не скроешь!..
Нет, Лексей Лексеич явно на мороз не торопится, резинщик, красавчик пляжный! Однако он и без одежды припотел, а Кузьмичу, как у них, у настоящих полковников, говорится - в обмундировании, так и вовсе от жары невтерпёж.
- Сейчас вот пойду и без тебя один зайца добуду! - безобидная для несведущих, на самом деле это весьма страшная для Лексей Лексеича угроза. И не потому, что он без трофея останется - на охоте у мужиков всё в общий котел и пополам, а из-за того, что не примет он участия в главном, ради чего они по болотам, полям да лесам скитаются - не примет участия в процессе другого Их Превосходительства - Охоты!
Полковник, однако, калач тёртый, он из жизни знает, что не всё есть правда, что однозначно утверждается:
- Иди, иди… - толи любезно, толи ехидно отпускает он Кузьмича.
Чем париться здесь в ожидании, пока Лексей Лексеич позавтракает, оденется, соберётся, Кузьмич нацеливается действительно по свежему малику накоротке за огородом пробежаться. Опять надевает он куртку, шапочку, натягивает белый маскхалат, одевает патронташ, вот уже и ружьё в руках, и Алдан у двери давно нетерпеливо перетаптывается… Вперёд: и охотники, человек и собака, - за дверью.
Светает, как и темнеет, зимой довольно быстро; на востоке, над лесами тамбовщины угадывается в мутных облаках красноватый диск солнца. Кузьмич прослеживает взглядом до конца огорода заячий след, который теряется там в строю молодых сосен, что вдоль ограды из жердей вереницей вытянулись, и направляется прямиком к ним, закладывая в газоотводный полуавтомат пять патронов. Алдан, вырвавшись на свободу, уже мечется по малику в зелёном подросте. Сосенки эти восемь лет назад посадил сам Кузьмич. Выстроенные в рядок по периметру, они весьма резво поднялись и окрепли, стали добрым щитом от северных ветров и вечнозелёным украшением дедовой сельской обители. Когда высаживал полсотни тогда ещё крошечных саженцев, немало наслушался удивлённых вопросов от односельчан:
- Люди яблони да груши в огороде сажают, а ты, Кузьмич, сосны?..
- Места здесь низинные, - отшучивался городской новосёл. - Грунтовые воды близко, яблони и груши быстро выродятся. А я к сосне грушу привью - будет шишко-груша, сто лет проживет и потомков прокормит!
Ну, а если серьёзно - нравится Кузьмичу это, радующее глаз и летом, и зимой, пушистое и душистое стройное, зелёное и нежное, как деду кажется, создание. А как красивы меж сосен в сентябре роняющие золотое убранство берёзки! А сколько маслят в последние годы появилось под ними, откуда не возьмись… Их-то Кузьмич не сажал.
Заяц попетлял меж деревьев и ушёл в кочкарник за огородом. Но что это - нет в ряду одного деревца; торчит из сугроба лишь изрубленный остаток юного ствола-подростка. Вмиг испортилось настроение. Новый год через несколько дней и кто-то гадкий к нему по-своему готовится. Явно не с далёкой стороны пришёл нелюдь с топором: лес кругом, и тем, что живут дальше от Кузьмичёва новостроя, но ближе к лесу, елку даже из лени вырубить проще в лесу, что называется - под боком, чем тащится по снегу в огород к дальнему соседу. Ближний сосед, стало быть, похозяйничал! Были и будут всегда, видно, средь людей душевные уродцы, как и душевное богатство, поскольку и то и другое неистребимо. Соотношение вот только не утратить бы в пользу первых.
Сегодняшняя деревня - справедливый и непростительный укор недавней красной власти. Стар да пьян - вот и весь её, по-учёному, генофонд, "выращенный" за многие десятилетия безраздельного царствования коммунистических парткомов на лучших в мире чернозёмах… Ни богатств не нажил, ни хоромов и удобств рабским трудом не выслужил деревенский люд; трясся в страхе перед "воронками", покорно теряя лучших в тридцатые и сороковые в лагерях по надуманным доносам... А когда к шестидесятым, страшного российским и германским произволом двадцатого века вольную, сто лет назад царём подписанную, выстрадал - сметливые сельчане, получив, наконец, долгожданный паспорт, бросили убитое и обобранное бездарными властями до костей село и ушли в чуть теплящийся город. И удивление вызывает, за что же вымиравшая до недавних пор деревня так благодарна и преданна бывшим партийным секретарям, по сей день заученно голосуя за духовную наследницу гнилой партии, истребившей миллионы неповинных людских жизней, развалившей богатейшую, на подъёме страну и распущенную бывшим коммунистом Ельциным? Ведь оскандалились краснопартийцы перед собственным народом и миром в чём только можно, хоть и бессовестно именовали себя "умом, честью и совестью" эпохи, профуканной россиянами по партийной же вине! За что уважать-то, за собственное вырождение? За стыдное, нищенское существование, будто не великий мы народ, а так, лодыри, тупицы и пропойцы в сравнении с некоммунистическим "загнивающим" миром?.. Нет, не случайно порушилась система, а потому, что целая череда странноватых коммунистических правителей, почти без "осечки" непременно до смерти захватывая и упиваясь узкогрупповым "царствованием", не позволяла власти самооздоравливаться. Подручных-то ленивые престарелые бонзы подбирали в первую очередь по личной преданности и себе под стать, а не по уму, профессионализму и столь же обязательной для прогрессивного движения человеческой порядочности… Было, разумеется, и хорошего добротные зёрна и всходы, да вот не взрастили. Хорошее скоро и забывается, а вот боль, мучения и несправедливость помнятся дольше - для того, чтоб не испытывать их вновь.
…Урон материальный от уничтоженной сосенки хоть и небольшой - другую Кузьмич посадит, но рана нравственная кровоточила. Рассуждая, почему докатились соседи до жизни такой, механически шёл Кузьмич по запутанному в кочкарнике следу, без интереса смотрел на азартно ищущую собаку и… крупного русака заметил удирающим уже чуть не в полсотни метров, на едва не запредельном для дробового ружья расстоянии. Два выстрела косого не остановили, и он скрылся за бугром в низине. Следом устремился и Алдан.
Досылая на бегу в магазин патроны, Кузьмич с удивлением отметил, что заяц и пёс в болотине задерживаются. Уж не достал ли русачка? Не достал! Вон скачут оба по снежной целине противоположного уже склона низинки прямёхонько к стогам сена, что на соседских огородах. Алдан совсем рядом; вот уже догнал, а взять, однако, косого на ходу не может, не научился ещё - опыта нет. Зацепил, стало быть, Кузьмич русачка-то! И немало зацепил. Гоняясь малыми кругами за зайцем, Алдан оттеснил подранка к стогам, и оба за ними скрылись. Поспешая следом, Кузьмич случайно бросил взгляд на заимку, как на охотничий манер называли они с Полковником своё пристанище: Их Превосходительство в трусах, но с пятизарядкой наизготовку, замерли на открытом и продуваемом морозным ветром крыльце…
- Что там? - едва донеслось от избушки.
- Подранок, - орёт Кузьмич в ответ.
- А где он?
- За стог убежал.
- Сейчас приду! - "снежный человек" скрылся за дверью.
Из-за стога выскочил и остановился, глядя на хозяина в недоумении, Алдан. Шея будто втянута, осталось только лапы передние как руки развести по сторонам, и молвить: "Делся куда-то заяц-то, батяня!?"
Тройку стогов сосед дед Николай поставил в ряд на лугу в конце огорода, в отдалении от двора и внутри огороженного жердями в несколько ниток закутка. От сараев по меже в каждодневных сельских хлопотах протопталась хозяином к стогам длинная тропинка, размеченная лохмотьями сена.
Пройдя по следу до первого стога, Кузьмич с трудом протиснулся под верхнюю жердь ограды и проследил, что косой залез в нору в сене у самой земли. Вход узкий и Алдан, суетившийся возле, лишь то и дело просовывал в него голову, безрезультатно пытаясь проникнуть дальше. Другого выхода из норы не было. Приставив ружьё к стогу, Кузьмич лёг и по плечо сунул в проём руку: пустота. Справа и слева внутри лаза под стогом пальцы нащупали слеги, на которые сверху были положены доски, и уж потом рачительно на настил заскирдовано сено.
Подранка, конечно же, надо добирать, но как?
Прислонившись к ограде, отвернувшись спиной к ветру, Кузьмич ждёт Алексея, который, теперь уже в верхней одежде белой нетронутой гладью огородов на махах спешил к стогам. А от сараев, в которые другой стороной упирался огород со стогами, с пустой кошёлкой за плечами, удерживаемой за веревку, плёлся к Кузьмичу сам хозяин, дед Николай.
- Ну что, охотник, упустил? - смекнув в чём дело, спросил сосед, подходя.
- Под стог подранок заскочил.
- Лиса… заяц?
- Заяц.
- А ты вон жердь со стога возьми и вытолкни его.
- Да вот Лёшку жду, сейчас попробуем. А у тебя жерди под стогом на земле точно поперёк проложены или как попало?
- Нет, ни как попало. Из конца в конец ровно лаги из горбыля для настила клал. Толковая подина вышла!
- А то ведь забьётся куда-нибудь в сторону и не взять из закутка тогда.
- Ровно, ровно клал… - подтвердил ещё раз дед Николай.
У соседа другие приоритеты: корову надо кормить, разговаривать долго некогда. Уяснив ситуацию с зайцем, он привычно нащипал железным прутом с обратным зацепом у острия сена, набил им кошёлку, поздоровался с подошедшим Лёшкой и той же тропой, грузно переставляя малопослушные в старости ноги, потащился с поклажей к сараям.
- Ну что, "снайпер", заяц подыхать побежал? - почёсывая за ухом подскочившего Алдана, насмешливо спрашивает Полковник, останавливаясь возле Кузьмича.
- Я слово держу: сказал - добуду, значит добуду! Иди на ту сторону, - Кузьмич указывает за стог. - А я его сейчас слегой отсюда пошевелю. И давай живей, а то примёрз ужена ветру.
Взяв прислонённую к стогу, чтобы сено не разметало ветром, длинную берёзовую жердину, Кузьмич пошевелил ею в норе. Заяц, однако, не выскакивал.
- Что там у тебя? - интересуется у Лексей Лексеича.
- Ничего, - доносится из-за стога.
- Тогда я шест к тебе проталкивать полностью буду.
Жердь тупым комлем упирается во что-то, и это что-то Кузьмич продвигает вперёд. Алдан, сообразив, похоже, что основные события теперь будут происходить по другую сторону, убежал к Лёшке.
- Хорошо, Алдан, хорошо! - слышится голос напарника. - Молодец! Всё, взяли! Готовый уже...
С перехваченным пастью поперёк спины, точно посредине, зайцем, Алдан, гарцуя на высоких ногах, выскочил из-за стога к хозяину.
- Хорошо, Алдан, молодец, - хвалит Кузьмич, достаёт из пакета в кармане специально для такого случая припасённый кусочек колбасы и, принимая зайца, даёт лакомство собаке. Пёс на отсутствие аппетита в мальчишеском теле своём не жаловался никогда: метёт всё подряд. В секунду сглотнул он награду и вот уже снова, но теперь мягко, прицепился зубами к тушке, которую за передние лапы Кузьмич приподнял от собаки повыше. - Всё, всё, - кричит Кузьмич. И уже как бы совсем окончательно, строгим голосом, - Всё! - направляется Лёшкиным следом поперёк огородов к дому.
Пес отпускает зайца и идёт рядом, повернув голову к добыче.
- Ну, с полем, Генерал, - улыбается рядом Алексей.
- С полем, Полковник!
- Когда шестом достал мою сторону - сено внизу зашевелилось и отодвигаться стало. Алдан сразу туда, морду в сено… Смотрю - уже с зайцем в зубах, - рассказывает Лексей Лексеич, пока охотники идут к заимке.
- Тяжелый русачина, килограммов пять, не меньше, - оценивает Кузьмич оттягивающую руку добычу.
…Прозябшему на морозном ветру Кузьмичу уже не кажется дома через чур жарко. Положив зайца сразу же у порога, у промерзшей внизу двери, Кузьмич первым раздевается.
- Ты чего, Генерал, - удивляется Лексей Лексеич. - Окотиться, однако, надо! Бюрюндук, мишка ловить… - словами Дерсу Узала завершает упрёк он.
- Есть захотелось. Ты мне пирог оставил? - открывая на столе крышку пластикового контейнера, вопрошает Кузьмич.
Лёшкина жена мастерски делает сдобу с изюмом из манки.
- Мое… Всё моё! - отрывисто кричит Лексей Лексееич, лукаво выглядывая из прихожей с курткой в руках.
- Как ты там говаривал, Полковник, - вопросительно-поучительным тоном, не торопясь, вещает Кузьмич, отхватывая ножом довольно смелый кусок. - В большой семье за столом зубьями вхолостую не щёлкают?!
Охотники усаживаются в тепле перед пирогом друг против друга, наливают по кружке хорошо заваренного, не успевшего остыть горячего душистого чая, с большим удовольствием, аппетитно и не стесняясь причавкивания, съедают по хорошей сытной порции, умиротворенно откидываются на спинках сидений. Какое же это замечательное дело, охота! Особенно привал! День едва начался, а они уже с полем! Правда, не всегда бывает так. Можно даже сказать, редко так бывает. Честно говоря, именно так вот ещё ни разу и не было, но все равно хорошо! И Алдану хорошо: свернулся на своей полке-лежанке у печки на старом шерстяном пальто Кузьмичёвой тещи и спит, посапывая.
- Хватит рассиживаться, Генерал, - доносится в Кузьмичёв рай откуда-то из земной жизни строгий командирский голос. - Ты сюда спать, что ли, приехал? Давай, думай, куда теперь?
- А куда? - приоткрыв один глаз, вопрошает Кузьмич.
- Сам смекай куда, ты мальчик большой уже - спишь вон и без мамки, и без памперсов! - Лексей Лексеич жаждет заячьего реванша, утром-то лопухнулся.
- Ну, к крытому току, что ли. Там, где хвост Борисовского пруда… По полям за ним побороздим.
- Поехали!
Оба разом поднимаются с мест, скоро одеваются, собирают носимый охотничий скарб в рюкзаки, зачехляют ружья - в машине по-иному перевозить их запрещено. Кузьмич снимает с вешалки старую меховую куртку, чтоб на обратном пути в выстуженной машине укрыть разгорячённого беготнёй короткошерстного Алдана. На выходе прихватывают лыжи, выпускают вислоухого охотника, который, как только взялись за рюкзаки, дежурил, нетерпеливо переминаясь, у двери, и несут всё к Лёшкиной "Ниве", "дремлющей" во дворе перед воротами…
Через пятнадцать минут машина останавливается на стерне, несколько съехав с проложенного тракторами полевого пути к селу от длинного скирда с соломой, по команде бригадира животноводов уже "отгрызенного" с одной стороны. Справа, вдоль взора, уходит прочь с понижением поросшая кустарником, редкими осокорями, камышом и бурьяном по краям, заметённая снегом низина. Потом она делается глубже, крутизну набирают её склоны, и низина становится затоном большого пруда, высокие берега которого заброшено густо заросли долговязой крапивой на хорошо унавоженной почве: до недавних пор, пока окончательно не рухнуло на "брюхо" чуть живое отечественное сельское хозяйство, здесь был летний загон для скота. Крапивные дебри наполовину человеческого роста забиты согнанным с голых возвышенных мест снегом. Примыкающее к низине поле единственное из всех соседних перепахано, местами земляные выворотни торчат из скудного снегового покрова.
Салон машины уже прогрелся, а снаружи в антенне свистит морозный ветер родных средних широт, жёстко гонит странствующий колючий снег по окоченевшей земле… В машине уютно, не то, что на воле, но рога трубят… Кузьмич отворяет дверь; приготовившийся к высадке Алдан тут же спрыгивает на землю - нос к низу и мчит в степную снежную круговерть от машины. Охота у мужиков ходовая, потому и одеты они так, чтобы в движении не потеть: брюки, тёплая рубашка, легкая куртка на сентипоме, шерстяная вязаная шапочка, а сверх всего этого - куртка с капюшоном и брюки из белого х\б. Кузьмич - в унтах, на Лёшке - валенки.
- Давай так, - предлагает Кузьмич, собирая ружье. - Ты идёшь по той стороне низины к пруду, я - по этой, пахоту краем прочешу. У пруда определимся куда дальше.
Охотники в белом надевают лыжи и расходятся. У Лёшки лыжи широкие, но одна из них наполовину короче: обломал в прошлом году в рыхлом тамбовском сугробе. Выбрасывать, однако, не стал, а переставил полужёсткое крепление с резиновыми тяжами из автомобильной камеры на метровый обломок и ходит теперь на такой вот "разнопарой паре" по грубому насту, чтобы не драть новые лыжи по снежному наждаку. Хозяйственный мужичок! Там, где наст тонкий, короткая лыжа проваливается. Иной раз это влечёт падение, и Лёшка чертыхается, поднимаясь и путаясь в соскочивших креплениях, мокрыми от снега руками натягивает на задники валенок тугую резину.
…Как и предполагали, заяц поднялся далеко, почти на середине поля, на которое Лёшка, выбравшись из бурьяна пересечённой им низины, едва ступил. Кузьмич наблюдал в бинокль, как, прочертив дугу по пологому склону с крупной пашней, заяц нырнул в кустарник всё той же низины и в ней исчез. Протропив по следу, Лёшка вышел к пруду, где уже находился Кузьмич в надежде на перехват косого, если бы заяц вдруг замешкался в кустарнике. Но ушастый не замешкался; судя по следу, пронизав ложок вдоль, он выскочил на лёд, шарахнулся от неподвижной чёрной кляксы на белом округлом листе пруда - фигурки одинокого зазябшего рыбака над лункой, и рванул в поля на другой стороне, подальше от охотничьей напасти. Кузьмичёв пёс из породы немецких легавых, подружейных собак, которые от хозяина далеко не убегают, ходят "под ружьём", и задача Алдана отыскать дичь, сделать по ней стойку, замерев до подхода хозяина. А при удачном выстреле - подать добычу или словить подранка. Преследовать же нестреляного зайца назначение не его, и в этом деле легаш не помощник.
Кузьмич стоит с Алданом на высоком берегу пруда, а Лёшка - внизу, на льду, с рыбаком про жизнь выясняет:
- Обловился, небось?
- Да какой там, кошке только... Замёрз совсем, домой ухожу.
Поболтав ещё о том - о сём, пока мужик сматывал снасть, Лёшка, проломившись через камыши у берега, с трудом по крутому склону поднимается к Кузьмичу.
- Ну, куда теперь, Лексей Лексеич? - упирается в него вопрос.
- Я на ту сторону перейду и вдоль хвоста пруда пройдусь вверх, - Лёшка повёл рукой в белой рабочей перчатке в избранном направлении.
- А я назад отойду метров на триста и туда же двинусь по своей стороне. Может, друг на друга что запугнём?
Мужики вновь расходятся. Кузьмич поперёк ветра непросто продирается через густую крапиву заброшенного летнего стойла и глубокие сугробы-намёты в ней. Из прошлогодних зарослей репейника чуть в стороне поднимается говорливая стайка разноцветных щеглов, перепорхнули оттуда же чечётки, шумно взлетели куропатки, испугав и заставив на шорох вскинуть ружьё; Кузьмич и не заметил, что Алдан в зарослях сделал по серым стойку. Остановив окриком погнавшую было собаку, Кузьмич понаблюдал, как табунок скрылся за недалёким горизонтом, за взгорком. Куропаток стрелять запрещено, хотя встречаются они на охотничьей тропе довольно часто.
По полю идти стало легче - лыжи не вязли в снегу, но разогнаться не позволяли торчащие глыбы крупной пахоты. Удаляясь от пруда, Кузьмич несколько раз останавливался, оборачивался, осматривая в бинокль противоположный склон, где должен появиться Лешка, но напарника не видно. "По льду, что ли, пошёл?", - подумалось Кузьмичу. И вдруг за свистом ветра и жёстким шорохом лыж до Кузьмича едва донеслось, послышалось будто:
- Се-э-э-рё-ё-о-га, то-ну-у…
Лексей Лексеич шутник большой и шутки понимает, незлые подначки постоянно присутствуют в отношениях напарников, но так шутить с Кузьмичом Лёшка не стал бы. Что-то случилось! Кузьмич резво разворачивается и во весь опор мчит в направлении, откуда послышался зов: к пруду. Желаемой быстроты, однако, не получается: мешают комья пахоты, мешают снежные перемёты, в которых вязнут лыжи, мешают заросли крапивы, репейника, забитые снегом, мешает низина и кустарник с бурьяном… Несколько раз на ходу Кузьмич кричит: "Лё-о-ша-а-а… Лё-о-ша-а", - чтобы сориентироваться в направлении, но ответа нет: ветер ли, что рычит в преградах поперёк пути, уносит зов в сторону, или… Кузьмич задыхается от бега, ему жарко, вот уж меж лопаток бежит струйка пота… Бестолково мечется впереди, не понимая причины спешки, Алдан. Наконец Кузьмич выскакивает на крутой и высокий берег пруда и видит чёрный и пустой… пустой провал ощерившейся голодной, изломанной злобой полыньи средь покрытого чистейшим снегом ровного, будто отглаженного невидимым природным утюгом ледяного простора. Пуста полынья… Пуста… И вновь отчаянно кричит зачем-то Кузьмич - ведь понятно же всё! - в безжизненную пустую стылость, в глухое промороженное и продуваемое свирепеющим ветром пространство, в никуда и никому: "Лё-о-ша-а-а…"
- Здесь я, - раздаётся вдруг будто отстранённый от действительности голос, откуда-то слева-сзади, из-за бугра, с соседнего затона.
Мгновенно оборачивается Кузьмич, но не видит никого - берег пруда тут высокий. Тогда он спешит в новом направлении, осчастливленный уже тем, что крик его не остался без ответа. Перевалив через бугор, находит внизу взглядом мокрого Лёшку в снегу у льда, воткнутое прикладом в наст ружьё. Напарник стоит с поднятыми вверх руками, ладони засунуты под шапочку на голове, под ногами во взбудораженном намёте валяются лыжи.
Кузьмич спускается к товарищу. Сухая на Лёшке только шапочка. Одежда не просто мокрая, она грязная, несёт затхлостью болота и уже обледенела.
- Пальцы окоченели, - говорит напарник. - Лысина только и греет, - вот ведь нашёл-таки приятель практическое применение "красоте", которую не скроешь!
- Давай быстро переоденешься в мое сухое: рубашку, брюки и - к машине…
- Нет, замерзло на мне всё - не снять! Лыжи вон возьми, набухли они, не поедут, и пошли скорей.
Снег, налипший на мокрые Лешкины лыжи, превратившись в лед, утяжелил их раза в три. С трудом выбравшись наверх, с лыжами подмышкой и с ружьём в другой руке, чувствуя, что быстро идти не получится, Кузьмич отсылает Лёшку вперёд одного:
- Ступай к машине, прогревай, а я следом.
- А где машина-то? - от пережитого Лексей Лексеич, похоже, сбился с ориентиров.
- Вон видишь большой разрыв в березовых посадках на горизонте, - указывает Кузьмич рукой через поля.
- Вижу.
- Потом левее второй разрыв и третий. Третий твой. Туда иди. Перед ним в понижении машина, отсюда её не видно.
Алексей пошёл, а Кузьмич стал сбивать с лыж лишний груз, потом, изредка останавливаясь, меняя местами ружьё и выскальзывающие лыжи, чтобы отдохнули затекшие от неудобства руки, двигается следом. Отсутствие ремня на ружье сейчас большой недостаток - ружьё нельзя забросить за спину. А вообще - ощутимое преимущество, поскольку заяц поднимается чаще там, где его меньше всего ожидаешь, и именно тогда, когда ружьё "расслабляется" за плечами… Без ремня же оно постоянно в руках. Поначалу трудно, потом привыкаешь и всегда готов к быстрому выстрелу. Пока другие беспомощно кричат: "Ай, ай…", - суетливо сдергивая добытчицу с плеча, Кузьмич с Лёшкой уже стреляют…
В середине пахоты Лёшка вдруг сбивается с курса и резко забирает в сторону, вправо. Свистом Кузьмич останавливает его, и рукой показывает нужное направление. Лешка согласно машет, знаю, мол, и жестами объясняет, что идёт по свежему следу зайца, и что Кузьмич должен к Лексей Лексеичу подстроиться, подстраховать… Ну, чудо! Ну, настоящий Полковник: здоровье в опасности, а он за зайцем прицепился… Кузьмич орёт поперёк разгульного и жгучего степного ветра:
- До-о-мой иди, чудо! - и показывает рукой направление к машине.
Услышал Лёшка или нет - не ясно, но азимут вскоре поменял.
…Змеилась под ногами поземка, проворно гоняясь ватага за ватагой по насту. Ветер с морозцем выстуживал, жучил щёки, жёг подбородок. Как-то сиротливо, печально и безысходно-покорно гнулись макушками под осатанелым набегом декабрьского ветрила будылья сухой полыни. Укрываясь за Кузьмичом от злого степняка, трусил рядом Алдан, поняв, видно, что охоты сегодня уже не будет.
У машины Лёшка пытается разуться, но набухшие и промёрзшие валенки крепко взубастились в ноги. С большим трудом "артелью" все же удаётся стянуть правый, чтобы удобнее было давить на газ. Лёшка, заменив мокрый носок на запасной, сухой из рюкзака, переобувает ногу в тёплый ботинок - сменная обувь про запас всегда в машине. Бригада грузится и отправляется домой.
- Замёрз? - спрашивает Кузьмич, когда машина возвращается на тот же соломенный тракт от одинокого скирда к коровникам на центральной усадьбе.
- Сейчас-то согрелся, а когда провалился - ледяной водой здорово обожгло.
- Как исхитрился-то?.. Ходил же по льду. Да и рыбак тоже…
- Как-как… На лёд спустился, а там ещё след, другой, я - по нему. Подошёл к камышам в хвосте пруда, там никто не ходил, - провалился с лыжами… Дна не чувствую, вода вонючая - "горит" пруд… Из-за этого, наверно, и лёд снизу подтаял. Успел ружьё вперёд отбросить. Лыжи снять не получается, тянут книзу… Ногтями вцепился в лёд что есть силы, вылезть пытаюсь, а лыжи под водой не дают, там держат. И лёд ломается и ломается… Из последних сил уже… и опять облом! Понял - конец мой пришёл. Одежда набухла, тянет… Тогда тебе крикнул. А ты где?.. Толи слышишь, толи нет? И этот хрен, рыбак на велосипеде своём - видел я - по льду к деревне давно укатил... Самому надо!.. Лыжу короткую как-то скинул, всплыла, под локти пристроил, а лёд не выдерживает всё равно. Не знаю уж как, но снял и другую, по ней и вылез.
Лёшка умолкает.
Укрыв курткой доверчиво прижавшегося к коленям ещё подрагивающего волнами с морозного ветра Алдана, покачиваясь с машиной на просёлке, поглядывая на оттаивающего, обтекающего напарника, обыденно крутящего баранку, Кузьмич думал о силе той страсти, что по каким-то загадочным причинам избранно вселяется лишь в некоторых из нас - людей ли, животных, в Алдана или Лёшку, например. И подчиняет эта охотничья страсть себе не только сам оригинал, но даже то, с чем этот представитель охотничьего рода-племени повседневно и непосредственно соприкасается. Весь житейский и рабочий распорядок избранника подчиняет, семью, графики работы на производстве… Сезон наступил - охота царствует безраздельно, всё другое - потом, после. Сезон закрыт - страсть проявляется в ожидании охоты, приготовлении к ней. И ничего тут не попишешь, объективная данность, подмеченная народом давно: "Рыбак и охотник - дома не работник". Не лентяй, нет - серьёзная ходовая охота, это и серьёзные нагрузки, а стало быть - физически тяжёлый труд, и по силам он совсем немногим.
Жизнь, конечно, даётся не только ради охоты, но охота - уж точно: ради жизни! Ради обогащения череды, на первый взгляд - бесконечных, но в действительности - точно и строго отсчитываемых, убегающих безвозвратно в никуда обыденных секунд земного присутствия в человеческом обществе красочными, волнующими и манящими вновь и вновь событиями иной жизни иного мира. Неодолимая тяга к этим событиям - особенность своеобразно сформированных людей, нередко в страсти своей не понимаемых и даже осуждаемых другими. И когда кто-то из светских "львиц"-дамочек, с "зеленоватым" оттенком в рассуждениях, нет-нет да и выскажется по случаю за праздничным городским столом, что-де как вам, охотникам, не жалко убивать невинных уточек, зайчиков, аморально это - Кузьмич не осуждает за непонимание: тема-то ой какая глубокая! И требуется солидная житейская база, чтобы дамочка такая самостоятельно что-то в естестве не городской жизни осознать смогла. Есть привычную колбаску, котлеты, уху из рыбы, лапшу на курином бульоне, шашлычок из баранины или свинины, картошечку на сале, носить кожаные туфельки, сапожки, перчатки, шубки да шапки меховые - нравственно, а добывать то, что для этого необходимо - аморально!? Много ли среди нас сторонников вегетарианского стола и обуви из резины? Да и, по большому счету, уничтожать, поедая, лук ли, виноград, огурцы или помидоры - с позиции той дамочки, если быть последовательным, тоже надо бы признать неприличным, поскольку и в этом случае также нарушается естественный исход жизни пусть и растительных, однако - живых организмов. А всякая жизнь - уникальна. Любая! И съеденный вегетарианцем совершенно беззащитный зелёненький огурчик тоже имел право завершить свой относительно короткий век естественным путём под ласковыми солнечными лучами на родных плетях и грядках, рассеяв рядышком потомство, а не в жутких недрах вегетарианского желудка. Раз уж такие "нравственные", товарищи "дамочки" и "зелёные", - питайтесь неорганической материей. Российские люди - жители северных земель, и выживали в снегах и в веках лишь потому, что зимой не бананы и финики доступны были, а именно мясо: мамонты, зубры, кабаны, зайцы те же… Они, предки наши славные, выжили, и мы так же незатейливо и традиционно кормиться проверено продолжим.
Наконец, кто выглядит предпочтительней: такой-сякой охотник, за день скитаний в честном поединке с быстрым, хитрым и очень осторожным зверьком, добывший, если повезло, зайца в привычной тому стихии, или баба Даша, растившая с первых дней свинью Машку, а потом, ручную и доверчивую - безальтернативно под нож!.. Для того ведь и растила! А на убой курочек, уточек, кроликов, иную живность держит, считай, всё сельское население страны. Даже в песне горожанина Макаревича "О корове" подмечено: "И даже если кто-то холит и нежит, так это тот, кто потом зарежет!.." Что ж выходит: большая часть жителей государства безнравственна? А нравственна ли в таком случае голодная "мораль" подобной дамочки из исключительно потребляющей части населения, далёкого от производства продуктов даже для себя расчудесных?.. Вот так-то! Ураном тогда, уважаемая, питаться придётся вам и "зелёным", нефтью... И синтетику с резиной носить вместо мехов, кожи и х/б, поскольку хлопчатобумажная ткань - это тоже загубленные растения, что, по-вашему, по городскому, отстраненному от реалий жизни на земле, ну очень безжалостно и неприлично.
Уже подъезжая к деревенской усадьбе, Кузьмич не удержался и подцепил-таки приятеля, который на "автопилоте", будто и не было недавно тех страшных секунд между жизнью его и смертью, вертел руль юркого вездехода, погрузившись в какие-то отвлечённые житейские мысли:
- Придётся нам теперь, Лексей Лексеич, из Соловья в Оляпку тебя переименовать! - серьёзным тоном, в раздумье проговорил Кузьмич.
- А? - встрепенулся на звук товарищ.
- Говорю, Оляпкой правильней тебя величать теперь надо бы, а не Соловьём! Соловьи под лёд не ныряют! Они вообще с осени и до тёплой весны на югах отогреваются. Зимой да в полынью… так только оляпки могут. А песня у них проще, почти воробьиная - даже и не горься, освоишь играючи!
- Ну уж нет! - решительно пресёк рассуждения Полковник. - Не нужны нам простые песни... На потомственной фамилии останусь. Хотя, - он залукавил улыбкой и прищуром, чуть вывернув лицо в сторону Кузьмича, продолжил, - если за хорошие деньги!? Но, ненадолго.
- Так ты, выходит, продажный, Лексей Лексеич - Соловей!? - заехидничал привычно Кузьмич.
- Нет. Деньги беру, но не продаюсь.
…Заимка ещё не выстудилась, в печке тлели угольки, и деловито загудела она, зачуяв подброшенные в топку сухие берёзовые поленья да приток воздуха через распахнутое поддувало. Развесив одежду и валенки под потолком сушиться, наглотавшись вдоволь горячего чая с малиновым вареньем, Лёшка юркнул на нары за печкой и мгновенно заснул. Вечером с нар донеслось:
- Ну, ты и натопил, Генерал! Поддувало прикрой, дышать нечем… - и после паузы. - Сейчас вечер или утро?
- День уже, на охоту пора, а тебя как всегда не добудиться!
- Хватит врать-то, сказочник, а то я не вижу - темень ещё!
…На следующий день Кузьмич зашёл за молоком к шурину и соседу деда Николая, под стогом которого прятался заяц, деду Петру, семидесятилетнему невысокому и шустрому щупленькому старичку.
- Взял вчера зайца-то, сосед? - вдруг живо поинтересовался он.
- Какого зайца? - не сообразил Кузьмич.
- А за огородом у Николая.
- А-а-а, взял, конечно. Николай рассказал?
- Нет, сам всё видел: и как ты с шестом… и как Агдам твой зайца тебе принёс. Лёшке-то не отдал, а хозяину! Я в сарае у коровы чистил и в окно всё самолично наблюдал.
- Не Агдам, а Алдан, - поправляет Кузьмич. - Агдам - вино дешёвое, а Алдан - река в Якутии, золотоносная. Не обижай зверя трезвого моего схожестью звуками с неприличной "червивкой"!
- Ну, какая разница - Агдам, Алдан… Хотя... - дед хитровато прищурился. - Золото твоё мне до лампочки, а вот винцо из сельпо завсегда душу отогреет и выручит, если муторно внутрях и от бабки копейку заначить удалось! Так что я б кобеля Агдамом назвал...
Вот ведь, казалось, знал о зайце из посторонних один дед Николай, а в курсе, выясняется, теперь едва ли не весь конец села. Не дремлет, получается, люд сельский, трудится и видит всё, хоть и не на виду сам. "От людей на деревне не спрячешься!.." С "Агдамом" бы здесь ещё раздружиться поскорей да понадёжней...
Через несколько дней уже в городе Кузьмич позвонил Лексей Лексеичу домой:
- Ну, как простуда?
- Какая простуда?
- После купания…
- А никак.
Лексей Лексеичи, оказывается, даже не зачихали…

 
© Интернет-журнал «Охотничья избушка» 2005-2016. Использование материалов возможно только с ссылкой на источник Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.