- Ну что, Кузьмич, перекусим, может? А то я дома толком не поел. С работы – сразу за рюкзак, ружьё, чуть-чуть только жевнул на кухне стоя – и к тебе, - Саша Исаков, напарник Кузьмича по таёжным скитаниям, остановился на старой вездеходной тропе вдоль Киенга – ручья, что впадает в приполярную Якутскую речку Далдын ниже небольшого городка алмазодобытчиков с оптимистичным названием Удачный; он на северо-западе республики как раз под Полярным кругом пристроился.
- Я – за! Часа два с половиной уже топаем… Пора.
Путники осматриваются, подыскивая подходящее место для небольшого привала.
- Жена пирог с яблоками приготовила. Заворачивал его – горячий был. Только из духовки. Аро-ма-ат!.. - рекламирует Саша, поднимая кверху от предвкушения восторга трапезы лицо.
- Да засёк уже. Как вперёд выйдешь – от рюкзака твоего как из кондитерского цеха вкуснятиной веет!
- Не один ты попался! - усмехается напарник. - В автобус вошёл с рюкзаком, на задней площадке стою смирно, а народ с работы голодный едет… Меня высчитали, груз рассекретили, кто-то не выдержал и говорит: «А давайте этого с дразнилкой в мешке, если сластью не поделится, высадим – пусть пешком по маршруту автобусному дальше в одиночестве шлёпает, чтобы аппетит нам попусту не драконил…»
- Не высадили?
- Говорю: «Мужики, сам голодный, в тайгу на охоту спешу…» Поняли, пощадили. Смотри, вон пенёк от старой лиственницы, как круглый стол, давай к нему.
Охотники, распугивая кузнечиков, чуть сдвигаются с тропы к ручью по высокой, в пояс, траве, бушующей высокими параллельными лентами на давно забытой траками вездеходной колее. Правильно говорят: ранима вечная мерзлота! Может, лет двадцать назад прошёл тут вездеход, нарушил верхний слой – и принялись оттайка с водой прогрызать в мерзлоте траншеи… Ручей в пяти шагах, тихий, чистый, на перекате глубиной в вершок, еле струится сейчас, в конце августа. Местами перепрыгнуть можно или по валунам посуху перебрести. Бывал здесь Кузьмич на весенней охоте в первых числах июня – тогда не узнать Киенг: ревёт, мчит воды не ручей – мощная норовистая горная река в пару сотен метров ширью всей свирепствует, крушит обочь слабые деревья, исходя пеной… Стихия! Не рискнул бы сплавляться по нему на резиновой надувной лодке, когда ручей в гневе: пропорет борта сукастый топляк – конец, считай, без спасательного жилета никакой надежды выжить в беснующемся от избытка дикой ярости ледяном горном потоке. А нет сейчас дурных сил – ручной совсем, безобидный, щенком у ног ласкается. Всё в природе по одним законам живёт, что ручей, что люди – не узнаваемы в контрастах своих.
- А листвянка-то редкого здоровья для мест этих вымахала, больше обхвата… - рассуждает Саша, присев у пенька на карточки и доставая пирог.
- Выделялась меж остальных тонких стволов с трехлитровую банку в комле диаметром – фон-то и поныне на месте, а от «задиристой» только пенёк и остался в память и назидание: в природе лучшее приметней и более уязвимо.
- Да, и королей на кол водружали… Прогноз-то не слышал?
- Дожди местами обещали.
Друзья усаживаются на сухую пока траву у пня. Саша режет охотничьим ножом с пояса пирог, Кузьмич достаёт литровый термос с вяжущим от крутой заварки рот горячим несладким чаем. Пирог красуется зажаристой корочкой на развёрнутом полотенце, действительно хорош… Красуется, правда, недолго: за короткий привал от него уцелела только половина и то потому, что едокам удалось себя сдержать: топать много предстоит, неизвестно в каких условиях «привалятся» ещё. Заправиться наскоро столь питательным "горючим" тогда самое то окажется!
Киенг – ручей недлинный, несколько часов ходьбы – и вот Далдын-река поперёк пути заблестела. Ниже устья вбежавшего говоруна-ручья охотники замечают рыбака в надувной лодке; не знаком.
- Землячёк, не перекинешь на ту сторону? - кричит Кузьмич.
- Перекину, - лаконично отзывается тот.
Река за Киенгом делает приличную петлю вправо - русло потом почти возвращается назад - потому мужики заранее договорились по возможности перебраться на другой берег здесь, чтобы существенно срезать расстояние до цели – двух озёр в пойме реки, где надеялись поохотиться с чучелами на пролётную утку. Переход по короткому перешейку избавил бы от лишних длинных и трудных обходных вёрст по бурелому.
- Словил кого? - спрашивает Саша у рыбака.
- Пробую пока.
- А на кого рассчитываешь?
- Ленка ребята ловили на днях.
- На что?
- На червя.
- О-о! И где ж его на мерзлоте настигли?..
- На стоке из бани.
- Кто бы подумать мог? А ленка станешь есть? - дважды удивляется Саша. - Вон, всё дно в пульпе серой от "хвостов" с фабрики… Изгажена река-то!
- Едят же другие…
…Сумерки и мелкий накрапывающий дождь застают охотников на перешейке. Неожиданно они выходят к зимовью.
- Да-а-а, - с удивлением протянул Саша, - не видел такого ещё…
Весь небольшой рубленый домик одним углом, по крышу почти, утонул в оттаявшей ледяной линзе вечной мерзлоты. К нему не подойти, вокруг вода. И тонет в шар земной избушка, похоже, не первый год: по кругу поднялась не топтанная дружная лиственничная молодь. Река где-то рядом, слышен сдержанный, ровный говор переката.
- К берегу двинем или здесь место для привала искать будем? - допытывается Кузьмич.
- Здесь. Утомился я с непривычки. Не ходил давно. - Саша сибиряк, крепыш, мастер спорта по борьбе, но многочасовая ходьба по бездорожью с серьёзным грузом на плечах и несколько минут пусть и напряжённой возни на ковре – не одно и тоже. - Тут вот и остановимся, - осматривается бегло напарник в едва различимых очертаниях хаотичных нагромождений лиственничника. - Дров-то для ночёвки предостаточно вокруг.
Он усаживается на поваленный сухой ствол, снимает ружьё в чехле, рюкзак, приставляет всё это к стволине сбоку у ног. Сам облегчённо приваливается плечом к толстому, торчащему вверх и отполированному временем суку, блаженно вытягивается. Голова в чёрном с белой шнуровкой шлеме стропальщика устало склоняется к груди, глаза закрываются.
- Костерок?.. - спрашивает Кузьмич.
- Не до того, ничего не хочу сейчас. Чуть позже...
Кузьмич тоже снимает зачехлённое ружье, станкач, усаживается в ощутимом облегчении рядом. В рюкзаках у мужиков есть по доброму куску полиэтиленовой плёнки, можно укрыться от дождя, но что-то нет желания лезть за ней пока - морось будто всего лишь висит в воздухе. Сидеть, однако, стыло - разгорячённое трудной ходьбой тело начинает доставать пусть и слабое напором, но стабильно тянущее в одном направлении, нижущее холодом дыхание Севера; здесь оно именуется хиусом. Надо делать костёр и костёр серьёзный, от ночи хоть и осталось часа четыре, но это самое трудное время. Сегодня из-за дождя температура в плюсе, а бывало за такую же вот августовскую ночь река перемерзала полностью, хотя днём потом жара опять под плюс тридцать давить принималась. Такой он, приполярный якутский Крайний Север! Не зря с большой буквы пишется: уважительного требует к себе отношения. Кузьмич встаёт, снимает с пояса туристский топорик и принимается рубить толстые ветки с поваленной лиственницы, на которой кемарит Саша. От ударов по ней напарник всякий раз содрогается, но положения не меняет. Кузьмич обламывает с лиственничного молодняка отмершие мелкие нижние веточки, унизанные ещё сухим мхом, – они хорошо загораются от спички – складывает горкой. На них шалашиком кладёт ветки потолще и… вот уже языки пламени осветили вынужденную и совершенно неподготовленную таёжную ночную стоянку. Костер разгорается, лучится от него тепло, дотягивается до Саши. Он, почувствовав, подвигается ближе. Жить становится веселее. Теперь пришло время добраться до термоса, плёнки, остатков пирога.
- Сань, спишь?
- Чуть придремал, - из позы прежней неподвижности отвечает товарищ.
- Как насчёт чайку?
- Сейчас я…
Некоторые секунды он ещё находится в состоянии контролируемого сознанием полусна, потом открывает глаза и без плавного перехода принимается действовать неожиданно энергично: развязывает рюкзак, извлекает остатки пирога, термос... Чокаются таёжники чаем – у них «сухой закон» – налитым в крышки от термосов: «За удачу!»
Тост тут же реализуется:
- О! Слышишь, Сань? Утки!
- Да! Рядом крякают! - товарищ вслушивается в ночь. - На перекате, наверно...
- Предложения какие? Ждём утра?
- Конечно, сейчас только распугаем в темноте зря.
Чай – изнутри, а костёр снаружи – отогрели начавшие было подстывать влажные от пота спины и плечи. Охотники с той же падшей лиственницы быстро заготавливают дрова на оставшуюся часть ночи, в свете костра складывают их рядом с поваленным стволом, чтобы можно было дотянуться до топки не вставая, усаживаются, укрывшись плёнками, на ствол верхом, прижимаются спинами друг к другу, недолго внимают, как шелестят мелкие капли по плёночной «крыше», и отключаются… В полусне время от времени поочередно подбрасывают топливо в ослабевший огонь, меняют утомительные позы сидячего вздрёмывания и вот, наконец, надёжно засветлело. Сползла с тайги ночь – и дождь перестал. Ну, спасибо!
- Перекусим или за утками сперва? - интересуется Кузьмич.
- Война войной, а обед - по распорядку! А мы не на войне! Тогда, тем более – по распорядку. Но быстро.
Мужики разливают остатки чая в крышки от термосов, достают пачку печенья, лихо уничтожают всё.
- Другое дело! Жизнь-то как похорошела! - замечает Саша.
Вид у напарников, конечно, помятый весьма - умыться бы студёной водой. Но это будет позже - из ручья или озера на пути.
Скоро собирают ружья. У Саши тоже ИЖ-27, но не шестнадцатого, как у Кузьмича, а двенадцатого калибра. Рюкзаки остаются на месте ночёвки, и вот налегке крадутся они на шум переката. Уже совсем светло, но от мокрой земли вздымается туман, занавешивая сопочные дали. Впереди – небольшой бугор, сплошь поросший густым ивняком; подходят к нему и осторожно пробираются сквозь плотные ветви на гребень перед стремниной. Точно, вон река заблестела. Видна лишь середина переката, а он сплошь усеян утвой – серой уткой, деловито снующей меж блестящих гладких спин чёрных валунов. Табун в несколько сотен - крайне редкое тут явление. Утки то и дело переворачиваются, доставая корм с мели, становясь похожими на огромные пёстрые поплавки. Охотники лежат рядом и едва не одними губами, почти без звуков, знаками договариваются стрелять одновременно на счет «два-три» по сдвоенным целям, а потом самостоятельно по поднявшейся стае.
- Твои – слева от самого большого валуна, мои – справа, - в конце немых переговоров позволяет себе прошептать Кузьмич, намечая сектора обстрела на перекате, чтобы не палить зря по одним и тем же "поплавкам".
- Два, три… - привычно командует Саша, он военрук в школе.
Выстрелы сливаются в один; утки взвиваются вверх шубой! Но не все. Хорошо, уже не пустыми охотники вернутся. Вторые выстрелы дуплетов выбивают из плотной стаи ещё несколько штук. Табун дружно уходит вниз по реке. Таёжники поднимаются в рост и сбегают к воде, перезаряжая на ходу ружья: могут появиться на выстреле ещё утки, запоздавшие с подъёмом за границей обзора, да и подранков упускать негоже. Ещё по паре выстрелов, сейчас бы сказали – контрольных, и начинается подсчёт трофеев на воде. Получилось тринадцать штук – очень даже недурственно! Не было у этих двоих раньше такой удачи, не утиные здесь места.
Трофеи, что оказались в зоне досягаемости бродней, собрали безотлагательно, пока течением не снесло их на глубину. Несколько штук на кажущемся неподвижным плёсе подогнали к берегу волнами от камней, бросая булыжники за тушки. Благо – камней на берегу в достатке. Собственно – ничего кроме камней да собранной добычи на промытом каменном ложе реки и нет.
- Остальных-то доставать как будем? Камнем серьёзным не докинуть, далековато. Ни лодки, ни спиннинга… - раздумывает Саша.
- Вплавь за ними – холодно. Пошли вниз, за плёс. Может, перекат там проходимый. Тогда на нём остальных и словим. Вещи со стоянки только заберём.
Путники возвращаются к месту ночёвки, пакуют рюкзаки, идут на берег за добычей, поровну размещают её по рюкзакам и гуськом следуют вдоль реки к перекату. Он метров на двести ниже шумит водою в камнях. Охотникам везёт, перекат хоть и на пределе, но в заколенниках проходим. А напор мощный, на переброде еле удерживаются на скользких камнях: ногу по дну перемещать приходится с огромным напряжением – так её течение тащит. Перешли, скинули поклажу на другом берегу.
- Утки сюда часа полтора течение сносить будет, - прикидывает Саша. - Давай чаю свеженького на пляже этом каменном приготовим, что ли?
- Идёт. За водой только в озеро придётся сгонять, не пить же из Далдына отраву Якуталмаза! А оно, озерко-то, похоже, за этим бугром, - Кузьмич машет рукой в сторону от русла, - в понижении за ним быть должно. Сопка-то вон куда от реки отодвинулась. Схожу, разведаю, а ты тут подежурь, лады?
- Давай.
Кузьмич достаёт из рюкзака давнишний свой котелок, упрятанный в полиэтиленовый пакет, извлекает из защитной обёртки. Под котелок приспособлена жестяная трехлитровая банка от сгущёнки, а вместо ручки тонкая проволока нихромовая прикручена. Котелок лёгкий, нагревается быстро. Проволока огнестойкая и не ломается от перегибов частых. А то, что крышки нет – назначению не мешает: чай или супчик с ароматом дымка и пепельной заваркой-приправой усваиваются даже лучше. В тайге вообще, что ни возьми, ну таким уж вкусным оказывается! А как же: таёжники, можно сказать – отпетые мастера и приготовить вкуснятину, и с аппетитом страстным на просторах диких поесть. Правда, информацию о собственном кулинарном мастерстве из тайги в квартирную размеренность и отлаженность городского быта опытные таёжники чаще не выносят – из скромности утаивают, не выпячивая скрытые способности свои, дабы не обидеть ненароком жён…
Склон бугра, на который Кузьмич с котелком взбирается от реки, сплошь покрыт диковинной травой. Головки каждого растения – будто распушенные белые хлопковые шарики. Собралась семейка на солнечном припёке, волнуется согласованно и дружно даже при лёгком ветерке. Нигде в срединной России красы такой Кузьмич не встречал! Там – одним любуешься, тут, на Севере, от другого в восторг приходишь! И общего немало встречаешь. Сошёл первый раз с трапа на другом конце российского света, осматриваешься жадно – вот что-то близкое, недавно у родительского крыльца за тридевять земель оставленное, своим с восторгом узнаёшь: «Ага, такие же ромашки и в моём краю есть! От нас сюда, на приполярный Север, наверно, и расселились». Как и воробьи в недавние годы на радость живущим «крайним» северянам вдруг по присутственным местам у якутского Полярного круга – магазинам, конторам разным – порхать стали. На материке не замечаем, примелькались невзрачного вида птахи, а тут – любуемся, улыбками оттаиваем, глаз на них отдыхает.
Или на краю света вопросом задаёшься, спрашиваешь у располагающего к общению первого встречного: «А на чём это воздух здесь так вкусно, по-иному, ни как на «материке» настоян?!» И в ответ, улыбаясь: «Да на кедровом стланике, вон он по сопкам сплошь кучерявится-зеленеет». Здорово жить в огромной и столь разноликой, богатой замечательными особенностями стране, всю неоглядную ширь которой с гордостью и неоспоримо считаешь своей! Сибирь – не Черноземье; зауралье решительно иное, суровое видом, строже, взыскательней. Но только здесь, едва ли не на противоположном от Москвы конце света тебе не скажут, не прошипят злобно и незаслуженно: «Езжай своя Россия!..» - как сейчас в некогда братских, теперь зарубежных землях-государствах. Они хоть и много ближе вёрстами от белокаменной, чем Красноярск или Магадан с Камчаткой, да не по народной воле вдруг сделались чужими и оттого дико далёкими. Не погонят потому, что вся необъятная и географически далёкая от чернозёмного центра Сибирь тоже твоя родная Россия и есть! И отчего ж столь неприемлемо показалось той же Украине почитать, как почитали пращуры наши славяне не один век, общим державным краем неоглядную Россию-матушку, при сохранении такого же права на Украину для россиян?! Нищими, ненужными родственничков-москалей сочли, отмежевались, дабы без нахлебников на дефицитном национальном сале самим скорее разбогатеть да вволю разжиреть? И что же? Как была Россия великой в глазах всего остального мира, ею и осталась, потому что не в лозунгах, не лужёным горлом, не «горилкой» с окороком являла мощь, славилась не одной лишь ширью природной да несравненной щедростью недр, но, главное, – доброй и широкой, стойкой российской душой, светлым, пытливым и мудрым народным умом! С виду – обычными качествами, да не простыми, коль потребность в мозгах россиян у планеты Земля повсеместно огромная из века в век, незамещаемая! Потому и велика Россия, что не свихнулись россияне в ответный безрассудный раздрай, не погнали мстительно за можай никого: ни украинцев тех же, ни туркменов, ни грузин; не признали вредными, не ограничили, не запретили «мовы» их национальные, обычаи, культуру, наряды… Живите как жили на просторах наших с нами в добре, согласии и радости, а коль приключится неведомое лихо на пути – из общей печали вместе и выкарабкиваться будем, не виня попусту и во всём ближнего вместо себя самого. Снесла мудрая Россеюшка, пересилила праведный гнев, принимая тысячи безжалостно изгнанных из «независимых» краин соотечественников с наспех собранными, будто в войну, куцыми котомками, дозволенными к выносу из нажитого недавними родственничками, а теперь «державными хозяевами»; не опозорилась ответной яростью – рассудила: хворыми, дескать, братья да сёстры сделались, какой с них спрос, коли не ведают в заскоках, что со своими по неразумению творят… Великие народы именно тем и велики, что с обезумевшими ответно не обращаются безумно! Неразумная громада непременно развалится и навлечёт на всё вокруг непоправимый общий крах. Безумствовать позволительно малости, ничтожеству. И нет горше наказания люду, чем по злому року воссевшая над ними власть без рассудка, да ещё и в лихолетье.
…А за бугром оказалась небольшая марь, и вон, близко совсем, избушка с возвышающейся трубой над ней завиднелась. Надо же, не дошли-то по прямой, если от места ночлега считать – с полкилометра всего. Дым из трубы не вьётся – можно позволить потешиться надеждой, что домушка не занята. Кузьмич направляется к ней, хлюпая болотниками по мари. Домик – утеплённая будка от машины – сел на небольшом островке, точно на старой вездеходной тропе. Подумалось даже, что во время разлива принесло его сюда течением - река ведь, наверняка, спрямляет на поворотах русло в половодье. Дверь прикрыта, и Кузьмич тянет ручку на себя. Избушка пуста, ну и хорошо. Заходит и обследует изнутри: печка-буржуйка есть и довольно большая, нары на двоих у дальней стенки, небольшое оконце слева в одно стекло с видом на возвышение, с которого Кузьмич сюда заявился и за которым река. Под окошком – крошечный столик. Ну вот, как говорят, всё путём! Кузьмич выходит из зимушки: если и дальше повезёт, то под домиком – больше-то прятать на мари поблизости негде – должна быть «Дружба – 2», то есть обычная пила двуручка. Шарит под избушкой, точно – вот и она! Хорошо, это здорово облегчает заготовку дров, топориком-то не скоро натюкаешь. Осматривается дальше: ну а где же охотнички воду берут, не из реки же? Ага, вон, за домиком на другой мари, что за разделяющим поперечным взгорком также вытянулась вдоль русла Далдына, ещё одно понижение с тропинкой к ней угадывается, там надо искать. Кузьмич следует по натоптанному, и открывается ему красивое продолговатое озеро. Как рассказывали – это первое, а за ним должно быть ещё одно, и оба они, по слухам, с карасём. Ловить его только нечем - сети, разрешённые тут, не взяли. И без них на себе немало груза тянут. Набирает Кузьмич воды, возвращается в избушку, растапливает печку дровами, что остались от предшественников – охотничьих бродяг, ставит на плоский верх буржуйки котелок и идёт за Сашей к реке.
- Котелок-то пропил, что ли, охотничек? - весело интересуется товарищ.
Плёс чист, стало быть – уток напарник собрал.
- Квартирку для нас снял в тайге, однако. И кофе для вас, сударь, уже готовится там. Собрал уток-то?
- Собрал. По перекату побегать пришлось, их фронтом, разом почти, нанесло, боялся на следующий плёс упустить. Сапог один залил! Зимовье нашёл, похоже?
- Да, нормально всё. Затопил уже. Рядом совсем, за бугром, пошли туда. Утки-то где?
- Да вон, в пакете, - кивает на рюкзак Саша.
Странники взваливают на себя скарб и топают к горячей еде, походному столу и заслуженному комфортному отдыху в ладной избушке. А в домике тепло уже чувствуется – старательно гудит, честно трудится печурка. Мужики разгружаются; уток заталкивают под зимовье: там холода от вечной мерзлоты и летом достаточно, чтобы дичь не испортилась несколько суток. С пилой идут к таёжной косе, что вдается от припойменной сопки в марь длинным горбатым клином, будто аллигатор древний с суши в мокрый кочкарник заполз, спину наверх выставив. Валят там несколько лиственничных тонкомерных сушин, перетаскивают к зимовью, разделывают на козлах у избушки на чурбачки. Топкой обеспечены и тем, кого после сюда бродячая судьба приведёт, тоже останется.
- Давай, Сань, перекусим, наконец, и хорошенько отоспимся. Уток разогнали, да и настреляли вполне достаточно. Ты как? - Кузьмич прячет двуручку на прежнее место, под избушку.
- Так же…
Закипает в котелке вода, бросают в него заварку – пусть настаивается. А в избушке уже жарко – распахивают настежь дверь. Комары, немногочисленные к осени, вьются перед отрытым входом, но в жаркую сушь не лезут.
- Доставай, Сань, свой котелок – за водой на озеро ещё схожу, суп сварим из концентратов.
- А, может, шулюмчик из утки? Пшено я взял.
- Да долго это. Перекусим, передохнём по-настоящему, а потом и шулюмчик заварим неспехом. Два дня впереди… Можно и ночью у огня в радости посидеть.
- Ну, давай. А я тут хлеб, сальце подготовлю. Может, костерок на улице соорудить? А то парилка скоро тут станет.
- Шуруй! - Кузьмич принимает от приятеля круглый алюминиевый котелок с крышкой-блюдцем, такой же чумазый, что и свой, идёт к озеру.
Оно в ширину с полсотни метров и раза в три длиннее. Есть и оборудованное кем-то давным-давно место для засидки с утиными или гусиными чучелами – шалашик из голых сейчас, облетевших веток лиственницы. Сооружён он над старой, седлом выгнутой корягой с задумкой, что на ней можно удобно присесть. По всему периметру озеро будто огорожено, а, может, украшено щетинкой густой травы, что-то вроде осоки. Она чуть порыжела, местами совсем ржавой стала, возвышается над спокойной темной, но чистой водой, дотягиваясь склонёнными макушками до колен. Тайга от озера отступила, будто любуется, встав редким строем лиственниц несколько одаль. Лишь некоторые, особо нетерпеливые любопытные молодые листвяночки выбежали из толпы подружек то тут, то там, и замерли, чуть ближе других к зеркалу озерной глади прильнув. Красуются! А чего ж не поглядеться-то, вон как в осеннее лучистое убранство на прощание перед зимой вырядились! Ай, и хороши же, золотистые!
А уток на озере как не было в первый приход, так и теперь нет!
…Костерок перед избушкой светится без дыма, набрал силу, значит. Вон и жердь Сашей подготовлена, на тонкий конец которой водружается котелок с водой. Напарник сидит рядом на колоде для колки дров, что от предшественников осталась, палкой с рогаткой подвигает внутрь прогоревшие в серёдке огнища поленья. Запах дымка чувствуется и воспринимается восторженно. Солнца нет, но и не стыло вовсе, хоть и пасмурно. Направленное пламя аккуратного таёжного кормильца скоро заставляет котелок дергаться на жерди – закипел. Саша заправляет его содержимым пары пакетов и кашеварит, помешивая деревянной ложкой с привязанной к ней только что ошкуренной палочкой, удлиняющей короткую рукоять ложки. Золотое время жизни приятелей-отшельников настало: тайга, зимушка, завораживающая тишина, охотничья удача, тепло и сухо… Приятственно, как говорится, и несуетно! Достижимо, однако, счастье!
Обедать заходят в домик, усаживаются на нары, суп делят пополам: часть – в котелке остаётся, другая порция недолгий приют находит в глубоком блюдце из тонкой нержавейки, что носят с собой для такого случая напарники. Деревянные ложки лихо снуют, перегружая супчик из металлических ёмкостей в охотничье нутро на переработку. Прекрасно перерабатывается и сало с репчатым луком, предварительно уложенное ломтиками на кусочки чёрного хлеба. Один такой бутерброд выпадает из руки на нары; Саша поднимает, сдувает с него невидимое что-то, для приличия, конечно, и отправляет по назначению, всё туда же, на переработку:
- В тайге всё стерильно! - изрекает он, "перемалывая" традиционное охотничье лакомство.
- Да-да, - поддерживает Кузьмич. - Тем более – упавшим долго не лежало!
Потом, после чая, постелив на лежанку собственные тощие куртки и сунув под голову рюкзаки, оба блаженствуют на жёстких нарах, не считая их жесткими, и какое-то время, пока волю не одолела сладкая дрёма, ведут легкую беседу.
- Кузьмич, тебя домашние мордуют, если с охоты пустой пришёл?
- Да ну, дома тогда праздник – жена ж от дополнительной работы как бы отгул получила. Я имею ввиду охоту на птицу. Зайцев-то сам шкурю. А птицу жена чистит и потрошит. Чего ж ей ворчать, если мясо и так в холодильнике есть, я ей день-два перед глазами не маячил, да ещё и работёнку дополнительную не подкинул… Праздник!
- А с нами тёща сейчас живет. Язва такая! Приду ни с чем – а для неё радость в том как раз и есть! «И где ж, зитёк, носило тебя столько, если ничего не подстрелил? На кого ж эт ты, зитёк, за глазами-то нашими охотилси?..» З-зараза!.. А принесу чего – ведь не поможет! Ты, мол, усладу себе справлял, ты и разделывай! И так – и этак, выходит, плохо для меня. А последнее время уток нет, на куропатку рано ещё, вот и порожняком всякий раз вечером возвращаешься. Так не спит же, стержёт приход мой, гадюка, и сразу, только войду, за своё - запричитала, заскрипела: «Ну, что, зитёк?..» Забодала! С женой-то нормально всё, будто тёща моя ей не мать!
- Жена тебя любит, а тёща, похоже, браком недовольна - не ровня, дескать, дочке её тебе. "Прынца" желалось, а ты мечту её порушил - всего лишь надёжный толковый и работящий мужик не княжеских кровей. Вот и жучит зятя всякий раз при случае.
- Это точно, - товарищ вздохнул. - Против была с самого начала.
- Сань, мне утки не нужны, один сейчас, жена с отпуска не вернулась ещё, так что возьму одну, а остальных себе забирай. Уважь тёщу…
- Да сколько мне с ними колупаться!.. Вернёмся вечером, утром – на работу… Не спать совсем, что ли?
- Здесь вместе почистим.
- Ладно, глаза закрываются. Спать давай, - и Саша отключается.
Так же поступает и Кузьмич, очень понимая, как трудно жилось в последние годы советской власти разложившейся комсомольской номенклатуре: до обеда они с голодом боролись, а после обеда – со сном. На себе сейчас Кузьмич прочувствовал - испытание сложное! Второй его этап охотник не выдержал…
Послеобеденный сытый сон перешёл плавно в сон вечерний и ночной. Усталость, накопленная переходом и трудной сидячей ночёвкой под дождём, хлопотами с собиранием добычи и, потом, по зимушке, мокрая изнутри от пота и конденсата резиновая обувь – всё требовало передыха. Так что и утром мужики не очень-то спешили соскочить с нар. Здорово, когда вокруг глухая тайга, есть солидный запас времени, которым распоряжаешься исключительно ты сам, а каждой клеткой восторженно воспринимаешь из тебя же идущую замечательную весть: не надо никуда спешить!.. Правильно говорят: кто понял жизнь – тот не торопится! Что торопить-то: обратный отсчёт пребывания твоего на земле, который включился автоматически, как только ты появился на свет? Девять, восемь, семь… А дальше что?! Нет уж, лучше: «Остановись мгновенье, ты – прекрасно!» Не у всех, правда, к этому прекрасному допуск есть. Мгновения-то счастливые эти по понятиям Кузьмича и напарника в медвежьих углах сыскать поначалу надо. Углядел, остановил – любуйся, пожалуйста! А на асфальте они не водятся – там происшествия чрезвычайные, по пьяной лавочке сотворённые, да гаишники переродившиеся живут, а не прекрасные мгновенья. И в лакированных ботиночках-туфельках в тайгу не впускают: два шага сделал – ноги и промочились уже… Вот вам и конфликт двусторонних несовместимостей с разбежкой в разные стороны! А меж тем: время, проведённое на охоте или рыбалке, это общеизвестно, – в срок жизни не засчитывается! А то отчего бы облизанные влюблённой судьбой грубоватые и невзыскательные к походным неудобствам охотники-странники сибирские к страсти этой - таёжному скитанию с ружьецом - так неукротимо из обжитости городов и деревень побег за побегом свершали?
- Сань, ну что, куда сегодня на охоту пойдём? Давай – на тот же перекат. Утки на него однажды сели, может, и ещё прилетят. А, может, сидят и ждут нас уже, дожидаются. А мы тут сном пьянствуем!
- Погнали туда! - соглашается Саша. - Но… сначала «обед по распорядку»!
Берег Далдына, что напротив места вчерашней охотничьей удачи, крутой и украшен тремя одинокими на всю прилегающую к реке марь высокими и стройными елями-свечками. Четвёртая ель несколько лет назад была свалена поперёк кромки обрыва льдиной в половодъе, но за землю ухватилась крепко и вода тело не унесла. Время иссушило и обломало тонкие ветки, оставив те, что потолще, таёжникам на костер.
- А местечко изумительное, Кузьмич! Два поворота видны – и сверху и снизу; перекат как раз напротив – взирать на всё свысока будем. Пустой, правда, перекат-то. И избушка наша – вон она, на ладошке! Враг в неё незамеченным не просклизнёт. А мы ещё и под ёлки спрячемся, костерок там душевный запалим… Ну, живут же люди! Мы, то есть!
Охотники усаживаются на толстые корни, выступающие наружу натруженными жилами, прислоняются к стволам спинами. Ружья рядышком положены под правую руку. Ну, утки, к вашей встрече тут готовы - летите подстреливаться!
- Сань, дай-ка этот вот инструмент твой получше рассмотреть, - Кузьмич заинтересованно вглядывается в зачехлённый топор на поясе приятеля.
- Понравился? - товарищ снимает и протягивает орудие Кузьмичу. - Попросил на работе выточку полукруглую на лезвии сделать, а ручку сам уж поинтересней смудровал.
Топор средней величины, облегчён полукруглым вырезом на стальной плоскости между лезвием и отверстием, в которое рукоятка вставляется. На томагавк теперь похожим сделался. Рукоять резная, у обуха выжжен сюжет с глухарём, а с торца кольцо привинчено, за которое шнурок можно страховочный привязать.
- Красивый топор! - возвращая, оценивает Кузьмич.
- Я себе другой задумал. Вернёмся – этот тебе на память подарю. Легковат он для дальней тайги, не для серьёзной работы. Вокруг посёлка разве что накоротке побродить да на кухне мелочёвку порубить какую...
- Приму с восторженной благодарностью! Если думал – откажусь, сам виноват, ошибка в субъекте.
- Твой, считай, топор, субъект!
Катит воды мимо древний Далдын… Иногда чуть брызнет дождь, но утиную засаду в убежище под елями капли его не достают. Не беспокоят дозор и утки. Не интересны охотники им! Никому таёжники не нужны, да и сами они ни по ком не плачут, даже тёщу сверхвнимательную Сашину никто не помянул!
- Сань, ты ружьё пулей пристреливал?
- Давно, на Урале ещё. Сидел так же вот летом на берегу, а на той стороне волк к воде вышел. Метров сто до него. Я – пулю в ствол и по нему... Сидя стрелял. Ниже пуля легла, а волк – в тайгу… Да и не думал, что попаду.
- А серьёзно пристреливал?
- Пристреливал. Но разные пули по-разному ложатся. «Вятку», например, не люблю, непредсказуема.
- Как сельский тракторист?
- А-а-а?.. Ну да! Не знаешь, когда и где агрегат раздолбанный свой поперёк движения пред тобой вдруг выставит.
- А пулю «Полева»?
- Не пробовал.
- Я зарядил для пристрелки несколько штук. Все равно ничего нет, попробовать бы... Во-он по тому пню.
Пень с развёрнутый тетрадный лист в полсотни метров скромно значился на обрывистом берегу.
- Давай.
Кузьмич загоняет патрон в нижний ствол, изготавливается для стрельбы с колена, старательно выцеливает середину естественной мишени, задерживает дыхание и плавно давит на спуск… Ба-бах! Гулкое эхо долго катается по горбам сопок. Оба поднимаются, идут к расстрельному страдальцу.
- О! Точно в середину угодил! - отмечает Саша.
- Куда и целил. Чего уж лучше? Только, говорят, останавливают пули эти зверя слабо. А он и не попадался нам здесь пока.
- Мне попадался. С начальником своим лет восемь назад ездили в его зимовье. На солончак самодельный олени приходили. Доберёмся, он в зимовушке квасить остаётся, ему-то обрыдло уже… На охоту, как на работу! А я, молодой, не пьющий – на засидку с радостью, поначалу! Посижу чуток – прибрели; выберешь подходящего, шлёп… Обработали – и домой! Потом тоже не интересно стало - как в зоопарке. Охоты-то по сути нет - всего и надо сидеть тихо да не пахнуть.
- А где он сейчас-то, начальник твой?
- На материк уехал.
- А место?
- Не помню. Нас отвозили и привозили на ЗИСе - «Захаре-лаптёжнике». Не близко. По тайге петляли за Полярным Кругом, за Далдыном где-то. Начальник-то мой не только для себя, но и для своего начальника старался, потому и с транспортом, и со временем проблем не было.
За разговором возвращаются к елям.
- Может, костерок с чаем соорудим, Кузьмич?
- А кто запретит насладиться?
- Я за котелком и водой слётаю, а ты тут огонька раздобудь...
- Печенья пачку захвати из моего станкача, - уже вдогонку шлёт слова Кузьмич.
- А сахар? - Саша останавливается и оборачивается.
- Давай и его. Вприкуску поцарствуем!
Кузьмич наблюдает, как военный зелёный бушлат друга удаляется по прямой, плывёт серединой мари к зимовью над высокой травой и кустарниковыми переплетениями карликовой березки. Идти до зимовья минут пятнадцать – не столь в метрах далеко, сколько преодолевать глубокую путанку цепкой притундровой растительности да еще и на мягкой почве не просто: то вязнешь, то отвязываешься. Поспешишь - растянешься в воде и жиже меж кочек.
Кузьмич поднимается и топориком сбивает сухие ветки с поваленной ели. Набрал, сложил шалашиком – осталось спичкой чиркнуть и огонёк забегает по смолистой растопке. И про запас рядышком под еловым навесом дровишек потолще заготовил. Ель тепло жаркое даёт, но искрами бросается, отчего лёгкая синтетическая куртка Кузьмича «на рыбьем меху» в дырках, проплавленных жгучими светлячками, усевшимися самовольно, хозяина не спросясь. Охотничек рядом с огнём был, не кто-нибудь, – чего ж спрашивать-то, церемониться со своим.
Сделано дело – сидит Кузьмич, на воду смотрит… Неразговорчива приполярная якутская тайга, зря не треплется, знает звуку цену. Ветров здесь, можно сказать, нет, потому и деревья помалкивают – не шумят и не скрипят. Из птичьего племени глухари каменные весной и осенью немного побалакают, куропатки белые, а точнее – куропачи крикливо похохочут, бекасы весной барашком, горки в небе выделывая, поблеют, трясогузки белые да хлопотливые в даль суровую эту залетают, ну и утки… Вот и всё, считай, разнообразие пернатое. Да! – чёрный ворон ещё за порядком в тайге круглый год присматривает. Привычные же в средней России вороны, галки, голуби и прочие шумливые сороки здесь не выживают, а потому и не живут. Недавние переселенцы воробьи пока только посёлок осваивают. Оттого тайга больше слушает, чем говорит. Серьёзная она дама, Тайга Приполярная!
- Запаливай костёрок, начальник! - это вернулся военрук Саша.
- Есть!
Потом напарники долго пьют в прикуску с рафинадом обжигающий чай, ведут неторопливую беседу о том, о сём с необременительными перемолчками.
- Моторка, что ли, снизу тянет? Не слышишь? - спрашивает Кузьмич.
- Похоже, она.
И вот выскакивает дюралевая казанка из-за поворота, в ней два седока; с разлёту вклинивается моторка в перекат, да неточно… Визжит по камням винт, мотор глохнет. Лодку в медленном развороте течение тут же старается стащить в плёс, но один мужичок спрыгивает в болотниках в воду, ухватывает носовую верёвку и подтягивает лодку к каменному пляжу ниже охотничьей стоянки. Вылез на берег и второй путешественник, да как-то неловко вылез. Винт оба плавуна осматривают. А вот и людей под ёлками заметили - дымок к ним натянул, и один ногами в сторону костерка задвигал. Подошёл, остановился под обрывом.
- Здорово, мужики! – смотрит, задрав голову вверх.
- Здорово были! - дружно отзываются из-под ёлок.
- Нет аптечки?
- Какая аптечка, мы пешком… - говорит Кузьмич, посчитав, что путникам нужна техническая автоаптечка, как у велосипеда в подсумке, винт чинить.
- Йод есть, бинт, - по-другому понял вопрос Саша.
- Бинт одолжите?
- Конечно! Давай сюда, к нам… - и Саша принялся копаться в своём рюкзаке.
Мужик вскарабкался наверх. Ему лет сорок, небрит, припухшее лицо и явно навеселе.
- А что случилось-то? - между делом спрашивает Саша.
- Да вот, обожгло! - мужик распахивает видавший виды ватник, одетый на голое тело, а под ним – выпирающий дряблый живот в огромных волдырях от нешуточных ожогов.
И тут Кузьмич замечает, что фуфайка не просто прожжена, как у него куртка от искорок, а выгорела на животе огромной амёбой сплошь…
- Как угораздило-то? - недоумевает Кузьмич.
- У костра заснул, фуфайка загорелась, и стали рваться патроны в патронташе прямо на мне.
- Может, йодом обработать? - предложил Саша.
- Да ты что! - испугался мужик. - И так горит всё! Бинт один для перевязки и нужен...
- Давай, перевяжу, - предлагает Саша.
- Нет, сам я, потом… - принимая пакет, отнекивается гость. - Ну, спасибо, мужики, спешим, дальше поплывём, а то вода быстро падает...
- А винт не сломали разве? - интересуется Кузьмич.
- Цел, заглушили вовремя. Чиркнули только.
Мужик возвращается к лодке; её протягивают через перекат на верёвке, заводят мотор и судно скрывается за поворотом, оставив за собой две разбегающиеся клином волны на идеальной глади плёса.
- Врёт всё: патроны рваться стали… - высказывается с определённостью Саша. - Заснул пьяный у костра и «под наркозом» обгорел!
- Да наверняка! Фуфайка-то вон как выжжена, уж точно не от коротких вспышек, - соглашается Кузьмич. - Долго тлела… Мертвецки пьян был!
…Стемнело, но утки к засаде так и не прилетели.
- Во сколько завтра домой двинем? - в избушке уже, зажигая свечу, задаётся вопросом Саша.
- Думаю, после обеда. Уток твоих с утра почистим.
- Ну, спокойной ночи.
…Не просто подниматься рано утром. Кузьмичу лучше лечь в два ночи, чем распахнуть глаза в шесть утра. Если очень надо – встанет, конечно, во сколько потребуется. Но… не сильно оказалось надобно обоим торопиться утром с подъёмом – день уж наступил не только в Якутии, но и в некоторых западных районах страны, когда охотники из горизонтального положения на нары сели.
- Уток уже не ощиплем, времени нет! - взглянув на часы, сделал вывод Саша.
- Тёща поможет!
- Ага, поможет… съесть! Меня!
- Может, ты подход к ней не нашёл?
- Найдёшь к ней… «Хоронили тёщу – порвали два баяна», - это не про мою сказано, потому как она меня быстрей закопает. Стало быть – умрёт не тёщей уже, коль зятя не будет!
- Вот обплачется тогда, что без объекта придирок в конце дней своих осталась!.. Перенёсет ли?
- Это точно, сразу так жалко мне её без себя живого стало! Потому повременю с кончиной собственной. Исключительно ради благодати старой!
- Пойдём-то как? По реке или напрямую?
- Пойдём верхом: на сопку поднимемся, по ней, по гребню потопаем к Киенгу, в устье у Далдына ручей перейдём, а дальше – по грунтовке прямиком к поселку.
«Прямиком» - в здешних сопочных местах вовсе не означает, что двигаться будут как по линейке, а что с петляющей тропы путники не сойдут.
Мужики завтракают, а точнее – обедают, собирают свой скарб, ружья – в руки и, навьюченные, один за другим направляются к крутому склону сопки за приютившей их марью. Хлюпает вода под сапогами, цепляются за голенища хитросплетениями карликовые заросли, будто молят: «Ребята, не уходите, останьтесь!» - но таёжники ступают бодро и продвигаются быстро – отдохнули-то на славу! На крутом склоне сопки несколько раз притормаживают – уж очень замечательные грибы соседствующими семейками на глаза попадаются: упругие, блестящие. Маслята будто, но не скользкие, хоть и глянцевые. А на гребне остановились, обернулись – такие дали синие за рекой открылись, аж дух захватило! Есенинское вспомнилось: «Только синь сосёт глаза…»
- Жалко и взгляд от вида отвести, и грибы тут оставить… Но класть некуда, - сетует Саша.
У Киенга с пойменного камышового болотца вдруг с шумом снимается чирок. Кузьмич вскидывает ружьё – выстрел, и утка падает.
- Вот так, примерно, это делается! - с нарочитой гордостью назидает Кузьмич, хотя и напарник умеет не хуже. - Забирай, Сашур.
- Куда мне? Этих, - кивает на рюкзак за спиной, - не перечистить до утра. Придём-то поздно.
- Тёще подаришь! Персональную утку! Слушай… точно! - Кузьмича явно осенила какая-то задорная мысль. - Приходишь домой... Этого, - Кузьмич за клюв поднимает пред собой чирка, - с верха рюкзака, только его одного, достаёшь и гордо, с переполняющим достоинством выкладываешь на стол. А сам – без объяснений в ванну. Пока моешься – тёща, трофеем этим скромным неправильно вдохновлённая, речь, как обычно, уничижительную для тебя приготовит. В нетерпении «до красна» распалиться успеет, если из ванны не поторопишься. Мол: «Три дня за утёнком этим худючим, зитёк, таскался неизвестно где!?» Она ж предсказуема, как шаблон! Её просчитать на все сто можно! Глядишь – бдительность уронит! А ты ей: «Вас же, маманя, берёг, работой лапки когтистые ваши, царапулички вострые загружать да тупить не желал…» Вдруг клюнет, дескать – почистили бы и без тебя, милай! Тогда и выкинешь… двенадцать козырей на стол! Даже если щипать не станет – на физиономию её вытянутую и посеревшую всласть налюбуешься! Картинка-то эта потом невзгоды таёжные преодолевать и тебе, и спутникам твоим, когда расскажешь, ещё как поможет. Зимой, лишь былое представишь, – без костра от энергии, организмом осчастливленным излучаемой, вмиг согреешься... А?
- Заманчиво… - Саша призадумался.
- Ну! И ставь капкан на тёщу. Ловил раньше капканами-то? Ты, кстати, топор не устал нести?
- О, точно! - спохватился Саша. - Подарен ведь, - напарник снимает с пояса и передаёт топор Кузьмичу.
- Ловил капканами? Ловил! Мышей в амбаре.
- Ну, вот! Опыт есть! Принцип тот же: наживку – на показ, а всё остальное маскируешь.
За Киенгом охотники ступают на раскисшую от дождя грунтовку с глубокими колеями, круто поднимающуюся в сопку: карьерные Белазы руду кимберлитовую, алмазную, с трубки резервной в посёлок для пробной переработки на фабрику возили. Длинный, завитушкой подъём привычно выжимает из мужиков влагу, будто в парилке. Но дальше – легче: дорога по гребню пролегла, а до жилья всего ничего, часа два хода осталось.
В сумерках напарники расстаются на автостанции - Сашин дом дальше, в соседнем посёлке.
- Ну, удачной охоты на тёщу, уважаемый! Путёвка-то нужна?
- Сбраконьерю, - глухо отозвался приятель, уже окунувшийся в тревожащую встречу с ядовитой матерью жены.
…Работа последующая закружила, и вновь напарники встретились недели две спустя.
- Ну и как возвращение прошло? - полюбопытствовал Кузьмич
- О, спасибо, дорогой! - бодро заговорил товарищ. - Как по нотам партия замечательно сыгралась! Пришёл домой - часов девять уж вечера было. Ребята мои на пороге встречают: «Пап, что принёс?» Тёща здесь же в халатике чистеньком, руки на груди сплела, красуется – кругами от нетерпения по прихожей вьюнит. Жена молчит, изучает… Я чирка первым достал, ребятам дал, а сам - нырь в ванну скоренько. Никто спросить ничего не успел. Пацаны мне через дверь: «Пап, а ещё никто не попался?» А я в ответ громко: «Так чистить же некому, а мне утром на работу…» Помылся, вышел, жене говорю: «Поесть бы с устатку…» А тёща: «За что кормить-то?» - с ехидным и явно сладостным для неё посылом на последующие попрёки из-под тишка запилила, завелась. Чую, как истребитель в атаку со стороны солнца хищно заходит. И дальше, обороты набирая: «Ишь, чистить ему некому! Озаботилси, зитёк… Почистили бы уж. Было б чего!.. Ходун пустопорожний трёхдневный, ох-хотничек...» Запомнила, ведь, моё: «Чистить некому», - хотя минут двадцать уже времени в пространство улизнуло. Я так от слов этих желанных воодушевился! Говорю: «Ну, тогда другое совсем дело, маманя!.. А то уж хотел с соседями трофеями делиться. Вот уж ублажили уставшего зятя заботой к месту!» И столько счастья, наверное, если со стороны тогда на меня посмотреть, в этом моём речении зазвенело! Рюкзак торжественно беру, матерую достаю, и с едва скрываемой усмешкой на стол не спеша кладу… Тёща: «Никак – ещё одного цыплёнка глупого победил!?» Ребята обрадовались: «О! А эта большая!» Я – очередную матерую на стол, тоже – не спеша, будто алмаз, гордо выкладываю… Тёща без комментариев пропустила, притихла, просекла, похоже, всё, ехидна. А ребята радуются! Потом – третью, четвёртую, пятую… У тёщи ухмылка съехала, совсем пасмурной в верхней части своей старуха сделалась! Но… не сорваться с крючка уж! Вот точно сказано: «И на старуху бывает проруха!» - неосторожно языкнулась тёща! А гора на столе к потолку растёт!.. Короче, пришлось ей в ночь уток этих шкурить приниматься. Слово-то держать край надо, иначе – трепотня и позор перед внуками явный. Потом, правда, к ней жена подключилась, но и вдвоём они до утра, считай, провозились! На меня тёща вконец обиделась, не разговаривает теперь, даже в сторону мою, окончательно ненавистную, не глядит! Боится, похоже, ещё какого-нибудь от меня, чирком окрылённого, подвоха. А что я ей такого сделал? Всё справедливо! Сама ж атаку накатанную затеяла, на ней и словилась! А на прошлой неделе на водохранилище на охоту на вечернюю зорю накоротке сходил. Вернулся пустой, рюкзак у двери в коридоре оставил, как и в тот раз. Тёща на него покосилась и молчком в зал ушла… Закрыта теперь тема о добыче на охоте. Наверно, на материк скоро съедет? Что ей здесь в муках ляпа незабываемого своего корчиться – зять так по авторитету и самолюбию у всей семьи на виду звезданул! А там у неё ещё один, запасной подопытный зятёк есть. Жалко, правда, парня! Мне-то теперь с противоядием наработанным и жить как-то свободней стало. Суверенитет в квартире собственной отвоевал! Ещё раз, спасибо за мысль дельную, Кузьмич! Так с твоей помощью тиранку закапканил!.. Хорошо подсказал! За чирка особая благодарность! Стоящая оказалась птица! Самая ценная теперь для меня из всех! Священная, можно сказать! Никому отныне не позволю её в присутствии моём забижать. Герб на днях семейный для себя и потомков разработать на радостях задумал, так чирка-освободителя в сюжет обязательно символом свободы и обретённой независимости с огромнейшим наслаждением включу. Подмигивающим, с вольно расправленными крыльями! И золотом поперёк серой тёщиной гримасы тисну!