Рассвет всё ещё беспомощно барахтался в тумане, когда Сашка сходил с электрички на платформе «779-й километр». Взяв направление на просеку, он вскоре уверенно шёл по ней, не опасаясь заблудиться в укутавшей лес плотной пелене. Вокруг него, оживляя действительность, то исчезая, то снова появляясь из-за завесы, рыскал Казак – первопольный кобель русско-европейской лайки.
Просека уперлась в болото. Обходя его, Сашка вышел к ручьевине, облюбованной лосями: всюду виднелись отпечатки копыт крупной коровы и тут же сеголетка. Среди почерневшей после заморозков таволги вяло текла вода, унося золотые медальки последних берёзовых листьев. Вдоль этого ручья он наметил проложить свой промысловый путик.
В ранее присмотренных местах им уже были срублены «крыши» – незатейливые сооружения из лапника для установки капканов на куницу, под которыми он подвесил добытых на чердаке общежития голубей. Вокруг он насорил пером и пухом, соблазнительно шевелящимся при лёгком дуновении ветерка. «Сыпать железо» Сашка решил, не дожидаясь снега, резонно считая, что так у любителей шакалить по чужим ловушкам будет меньше шансов их обнаружить.
По мрачному логу эхом покатился лай Казака. На нижний сук разлапистой старой пихты взобралась норка. Не дожидаясь подхода человека, она соскользнула на землю, стремясь укрыться в замшелом валежнике, но была виртуозно перехвачена и придушена кобелём.
Казак не сводил карих глаз с хозяина, снимавшего с его первой настоящей добычи лоснящуюся чёрным мехом шкурку, а тот, окрылённый удачей, уже планировал будущие похождения, и их приятное предвкушение зарождалось в нём, питая страсть, которая отличает охотника от простого обывателя.
Ближе к вечеру Сашка закончил колдовать над последним капканом. Не рискуя опоздать на обратную электричку, он заторопился к полустанку, по пути всё же рассчитывая посвистеть рябцов, чтобы добыть парочку к скромному студенческому столу.
Лес снова наполнился призывным лаем. «Как на кошку», – спеша к Казаку, отметил про себя Санька. Возле зарастающей чернолесьем дороги, идущей от брошенных торфяных карт, видимо, застигнутая врасплох, взобралась на осину куница. Он аккуратно сбил её выстрелом и, забирая у вошедшего в раж кобеля, одобряюще помял ему уши, сам исподволь наполняясь сладким тщеславием, готовясь вечером во всех подробностях описывать друзьям фартовый день.
Обдирать куна Санька надумал тут же, чтобы не возиться с ним в общаге. Казак, вдруг ощетинившись, глухо зарычал. По дороге, о чём-то увлеченно споря, шли двое: один – щуплый, в выцветшей фуфайке, с одностволкой, другой – коренастый, в брезентовом плаще, с двустволкой на плече. Сашка успел зажать рвущемуся в бой Казаку щипец и, навалившись на него, грозным шёпотом приказал молчать. Едва голоса стихли вдали, он, не мешкая, поспешил прямиком к полустанку. Это была его первая встреча в тех лесных кварталах с охотниками, и отчего-то возникшее чувство опасности противно заныло внутри, накликая беду. Со стороны посёлка, куда ушли Сашкины конкуренты, раздались торопливые выстрелы. Охотничье эльдорадо, в котором наш герой самонадеянно представлял себя первооткрывателем, оказалось иллюзией.
Обойдя околицей крохотную деревушку, Сашка вышел на просёлок, по которому через лес до полустанка было пять минут хода. Пёс, выбегавшись, плёлся рядом. В лесу послышался шум. Дорогу, припадая на окровавленную ногу, перескочила лосиха, преследуемая парой лайкоподобных дворняг. Казак, оторопев на секунду, рванул следом, и его голос присоединился к удаляющемуся гону. Санька не сомневался, что идёт браконьерская охота: сезон по копытным открывался лишь через неделю. Пока он размышлял над тем, как отозвать Казака и не впутаться в неприятности, на тропинку вышел мужичок в фуфайке, один из тех двоих, которых он украдкой наблюдал. Тип, не замечая никого вокруг, сосредоточенно вглядывался в следы. Увидев, наконец, Сашку, он, вздрогнув от неожиданности, кинулся обратно в лес.
«Мне насчёт собаки договориться!» – устремившись за ним, кричал Сашка, но тот исчез, и только возле густой куртины ельника сизой струйкой поднимался дымок от брошенной сигареты. Понимая, что беглец затаился где-то рядом, Сашка вызывал его на разговор. Ответом была тишина. Присев на корточки, он заглянул вглубь ельника понизу, где ветви были не столь густы. На него смотрел ствол ружья.
Мужик, стоя на коленях, с недоброй ухмылкой на бледном лице, держал его на мушке. В ту же секунду раздался щелчок спущенного курка. Сашка, кроя матюгами стрелка, заскочил за ближайшее дерево. Своё ружьё он давно зачехлил и теперь горько об этом сожалел, уверенный, что находится на волосок от смерти. Оглянувшись, он увидел, что мужик, выбравшись из густельника, целится в него, заходя с фланга. Сашку не на шутку передёрнуло от реальности происходящего. И тут же сознание его вновь перевернулось: мимо по дороге, не замечая никого вокруг, спокойно брели две бабульки. Закричав им, чтобы они опасались, Сашка рванул, прикрываясь деревьями. Бабки завизжали и, бросив корзинки с грибами, шустро засеменили в сторону деревни.
Добежав до платформы, Сашка понял, что ему придётся здесь в одиночестве ждать электричку. До её прибытия оставалось пятнадцать минут. Отдышавшись, он зарядил ружьё, заняв на всякий случай позицию за железнодорожной насыпью, от которой до леса было полсотни шагов. Казак так и не вернулся. Санька отдуплетился вверх, рассчитывая, что пёс прибежит на выстрелы. Пересчитал патроны. Оставшиеся пять он решил приберечь: неизвестно, что его ожидало впереди.
В лесу хрустнула ветка. Догадываясь, кто там затаился, он приготовился к самому жёсткому раскладу событий. «Ну, чего прячешься?! Выходи, ты видишь, я один!» – не выдержав затянувшейся неопределённости, начал переговоры Сашка. «Да, я с ружьём, так и ты за мной не с пирожками бегаешь, выходи, поговорим без нервов!» – прокричал он опять, осторожно выглядывая из-за рельсов. Никто не ответил, но что-то подсказывало ему, что из глубины леса за ним наблюдают. Взвесив все за и против, он поднялся с насыпи и, разрядив ружьё, демонстративно убрал его в чехол.
На опушке показался другой, коренастый, в плаще. Двустволки при нём не было. Шагнув навстречу, Санёк протянул ему руку, успев заметить запачканный кровью рукав рубахи. «Ты чё, парень, это, одик ли чё?! – пахнув перегаром, начал коренастый, зыркая глазами по сторонам. – Я так из деревни шёл, а ты, значится, пугашь, палишь с ружжа, дык!» – плёл он что-то невнятное, при этом убрав руки в карманы плаща, и, видимо, забывшись, позвякивал там латунными гильзами.
Вечерние сумерки пронзил гудок приближающейся электрички. Сашка оборвал мужика на полуслове. «Слушай меня внимательно! Я знаю, что вы здесь бьёте лосей. Моя собака ушла за вашим подранком. Вы мне не нужны и ваши вшивые лоси тоже. Мне надо забрать своего лайчука. Я буду завтра в посёлке, утренней электричкой. Если вернёте мне кобеля – с меня „литра“, нет – вам здесь покоя больше не будет, дорогу в лес вы забудете, гарантирую. Передай это своему дружку, пусть не сомневается, я слово сдержу», – зло выпалил Сашка и, панибратски похлопав по плечу коренастого, обескураженного неожиданным поворотом разговора, запрыгнул в открывшиеся двери электрички.
Поезд всё дальше уносил его от опасности и остроухого друга. Сашка оправдывал своё отступление тем, что оставаться на глухом полустанке, ожидая кобеля, было бы неразумно, и не сомневался, что обязательно за ним вернётся. «Вот только Казаку об этом ты не сказал!» – язвительно оппонировал он сам себе, и от этой уколовшей его в самые нервы правды у него навернулась слёза. Он прятал её, уткнувшись в окно электрички, за которым опускалась ночь.
Услышав в коридоре общежития утреннее движение, Сашка с ужасом понял, что проспал. Проклиная несработавший будильник, он оделся, сунул в армейский вещмешок пару бутылок дефицитной в то перестроечное время «казёнки» и, закинув за спину чехол с ружьём, не дожидаясь троллейбуса, побежал на вокзал. Ближайший попутный поезд отправлялся через три часа. Ожидание было мучительно долгим. Ком отчаяния не раз подкатывал к его горлу. «Лишь бы они его не пристрелили», – то и дело повторял он, дав себе слово во что бы то ни стало вызволить Казака из беды.
Пассажирский состав подходил к платформе посёлка. Сашка, стоя в тамбуре, смотрел на проплывающие за окном убогие станционные постройки, с горечью отметив, что на перроне нет встречающих. Только сигнальщик с поднятым флажком и чей-то пёс мокли под моросившим холодным дождём. «Казак!» – вырвался у Сашки радостный крик, от которого испуганно отпрянула открывавшая на обратную сторону дверь проводница. В грязном, с растерянно растопыренными ушами и поджатым хвостом «бобике» с трудом можно было узнать породную лайку.
Сашка заглядывал понизу отходящего поезда, но в мелькании колёсных пар видел лишь сигнальщика. Как только проскочил последний вагон, он кинулся к перрону. Казак испарился, словно мираж. К счастью, дежурный подтвердил, что собака с утра крутилась на станции и только что была здесь. Попросив присмотреть за кобелём, если тот вернётся, Санька поспешил в посёлок. Но поиски там были тщетны. Оставалась надежда, что пёс подался к полустанку, от которого он отъезжал вчера вечером.
Семеня по шпалам, Сашка весь путь, срывая голос, звал Казака. Уже по дороге к деревушке, стрельнув вверх, он ещё раз покричал осипшим голосом, тут же растворившимся в лесу, подёрнутым стылой дымкой. В воздухе мелькали первые в этом сезоне снежинки.
«Неужели этот абориген всерьёз пытался выстрелить? Может, на самом деле то была не осечка? Скорее всего, он, так издеваясь, нагонял на меня страх, чтобы я не путался под ногами», – размышлял Санька, невольно втянув голову в плечи на том месте, где произошла вчерашняя история. За его спиной раздался топот. Скидывая двустволку, он развернулся, готовый ко всему. По дороге на него, повизгивая от нетерпения, неслось чёрно-белое зубастое чудище. Сашка едва успел поставить на предохранитель ружьё и присесть. Казак, свалив его, радостно вылизывал улыбающееся лицо хозяина, пытавшегося снять с него чужой ошейник с огрызком верёвки.
Электричка, подав свисток, отправлялась от платформы. За окном шёл снег, уверенно перекрашивая всё чёрное на белое. Между скамейками, положив голову на лапы, дремал Казак. На душе у Сашки было спокойно и светло. Он чувствовал, что эти два дня предзимья важны для него, и надеялся, что прожил их достойно. Они казались двумя кирпичиками из тысяч тех, которые ему ещё предстоит изготовить, строя свою жизнь. Он знал, что не схалтурил, и теперь будет всегда уверен в их надёжности.

Алексей Мирончук