Деревня перестала быть брошенкой, перестала быть забытой и удаленной и время, давно остановившееся, вдруг вновь зашагало быстро, стремительно, а какая никакая дорога, пробитая от большака, все чаще приносила новости. Правда, дорога та была в основном для тележного хода и, скорее всего оттого, новости приходили в деревню скрипучие, нерадостные, и селяне даже побаивались их, не ждали радости.
Да и чему было радоваться-то, - сами живы, скотина, слава Богу, жива, здорова, в огороде кое-что родится, и ладно, остальное приложится.
А что у Петровны оболтус сын из тюрьмы до дому не доехал, - в районе с дружками пивной ларек ковырнули и сразу обратно в кутузку, так это еще как посмотреть, - для кого эта новость кислая, скрипучая, а для кого и очень даже хорошая.
Вот, например дед, что живет в конце улицы, прослышав про Петровниного варнака, даже не мог улыбку сдержать:
- Туда ему и дорога, и место его только там, супостатина окаянный. Поделом ему.
Вспомнилась та летняя, душная ночь, когда беспокойство за не появившегося с пастбища бычка погнало старика за поскотину, где он и прихватил с поличным разбойника, решившего сбагрить парное летнее мясо в район.
Дед подоспел как раз вовремя, - уже мешки с мясом на телеге лежали, сукровицу из себя выдавливали, а усатый супостат шкуру бычью в кочки болотные втаптывал, рядом выпячивались из воды кишки, упорно не хотели тонуть.
Шуму было, конечно, много. Старик свое взял, - мотался в район и на телеге, и верши чуть не каждую неделю, и взял. Бычишка тот из годовалого теленка постепенно превратился в огромного бугая, который уже два года ублажал все колхозное стадо, а колхозный бычина с позором убегал от него в ближайшие леса.
Знакомые селяне, кто был в курсе судебной тяжбы, только головой мотали, но спорить с дедом, а тем более свидетельствовать на суде, отказывались наотрез, - себе дороже.
Старик же дружбы с селянами никогда не водил, - кто они есть, чтобы их дружбой одаривать. Жил как-то особняком, правда, когда в мужиках ходил, ломил по хозяйству за пятерых, нужды семья не знала. Да и какая семья-то, - он да старуха. Детей-то по молодости много рождалось, да видно, и грехов на душе немало было, - помирали детишки, едва дожив до двух лет. А посему, подкравшуюся старость скрасить некому было, да и помощи ждать не приходилось.
О какой-то там старости, конечно, еще разговору быть не могло, дед был и телом крепок, и духом, а ум был остер и изворотлив, как не у всякого молодого. Но все же хвори порой прицеплялись, наваливались нежданно и пугали, заставляли холодеть душу от думок тягостных, а острый ум искал выхода, заставлял задумываться о каком-то работнике что ли, подпорке, короче говоря.
И, когда с поклонами заявилась на подворье бабка Матрена, с другого конца деревни, придерживая за ременный кушачок рослого, кряжистого парнишку, сердце старика ёкнуло, подумалось: "Вот она, удачка жизненная, вот из кого я буду лепить то, что нужно, то, что в будущем обернётся верным другом, станет опорой и надёжей".
Старуха не переставала кланяться и со слезой в голосе просила пристроить паренька к делу.
- Дюже тайгой мается, места не находит, и мне покою нет, - окидывала себя крестом старуха и кланялась, - а ишо и нужда, ох, проклятущая, подмяла нужда-а-а. Христа ради, помогите сиротинушку определить.
Дед на старуху и не обернулся, как впился в парня, так и не отпускал взгляда, вроде как боялся, что выскользнет, улетучится долгожданная удачка. Сама птаха запорхнула в силочек, в ловушечку, осталось только дернуть ниточку и захлопнется, но дергать нужно умеючи, не спугнуть чтобы раньше времени.
- Ох, старая, и обузу ты на меня вешаешь, ох и обузу. Только маята одна с ним будет, в тайге-то, а не охота, - старик нервно шаркал подошвами по полу, сопел и делал вид, что не соглашается.
Бабка совсем чуть не пала на колени:
- Христа ради-и-и…
- Да ладно тебе, разгундосилась на всю деревню, никто от меня обиды не видел, а всем поперёк стою, для всех плохой, - дед усиленно хмурил брови, ворчал, - вот и тебе добро сделаю, в люди выведу, а чем отблагодарен буду?
- Не дай загинуть, батюшка, от меня проку-то мало, стара больно, однако, ежедённые молитвы за тебя перед Царем Небесным, до поясничных коликов, твердо обещаю. А парень, - бабка ухватилась за шею внука и старалась согнуть его в поклоне, - будет шелковым перед тобой, уж расстараюсь, верь мне.
И покатились годочки, покатились сезон за сезоном. Парень влился в таежную жизнь без задиринок, без трудностей, будто всегда работал промысловиком и с рождения жил уединенно, в отдалении от людей.
Своего первого соболя он добывал на глазах у старика.
Была слякотная ранняя осень, снег то вываливал, радуя охотников, то вновь раскисал, превращался в мокрую кашу и исчезал почти бесследно. Вот в такую непогодь кобелек, еще ни разу не проявивший себя, вдруг кинулся в сторону от тропы, завертел лобастой башкой, улавливая какой-то запах в сыром воздухе, и вдруг недалеко залаял. Да так азартно залаял, что охотники сразу подумали, что он загнал соболя.
Вскоре и дедовы собаки прилетели откуда-то со стороны распадка и все вместе залаяли, загалманили, стали носиться вокруг кедра, задирая радостные морды в вершину, и утаптывая мокрый, оседающий снег.
Парень даже шапку потерял в азарте и потом долго искал ее по следам. Он подлетел к собакам с наготовленным дедовым дробовиком, еще издали, рассматривая дерево, вокруг которого бесновались собаки. Но соболя они обнаружили не сразу, а только когда успокоились и уже не первый раз топтались по кругу, вглядываясь в темновины, прощупывая глазами все сучки, кустисто растопыривающиеся от ствола.
Хороший соболь, черненький, вытянулся на сучке и даже слился с ним, не враз углядишь, только когда головкой пошевелил, в другую сторону посмотрел, тут его молодой охотник и заметил.
- Вон он, вон он! - тычет пальцем, а сам боится глаза отвести, радость какая-то охватила, даже на панику смахивает.
Старик остепенил паренька:
- Не суетись, выбери место, чтоб только головку видно было, чтоб шкурку не попортить. И не торопись, - соболя добываешь, это дело дюже серьезное, не щи варить. Да чтоб собаки не поймали после выстрела, сразу порвут.
Наговорил, что и стрелять страшно, и то надо соблюсти, и это, а волнение-то не унять, первый соболёк-то. Подошёл охотник под самый сучок, только носик видно у лохматого, да хвост с другой стороны свесился. Шкуру не попортишь, но попадешь ли по носику, да и убьешь ли?
Сумятица в голове, - как ловко спромышлять зверька, чтобы и деду угодить, и не опозориться, - переступает с ноги на ногу, голову задрал вдоль ствола, собаки тоже в ожидании, отошли на другую сторону и примолкли даже, - сейчас свершится! Сейчас грохнет!
И точно, соболёк, видимо, заинтересовался образовавшейся заминкой и решил посмотреть, что там случилось, - свесил головку, глазками-бусинками поблёскивает. Тут и влепил паренёк ему дроби. Скорчился тот и без задержки вниз, бахнулся со всего маха в мокрый снег, даже брызги взметнулись.
Собаки, мешая друг другу, ломанулись к добыче и в два прыжка были рядом, но охотник уже упал на соболя грудью, прикрыл от собак и лежа отмахивался от них прикладом.
Все успокоились. Старик взял из дрожащих от волнения рук молодого охотника добычу, внимательно осмотрел и остался доволен, похвалил:
- Молодец, так и продолжай.
Для парня это был верх блаженства, - вот оно, счастье-то, вот оно, оказывается, какое!
Этот охотничий сезон для парня был как песня. Всю зиму он будто на крыльях летал. Мало того, что в мгновение выполнял любое желание старика, он умудрялся угождать ему и без просьбы, будто угадывая мысли. И сезон как раз богатый выдался, соболь и белка жировали в ближних тайгах. По малоснежью собаки добро работали, правда у старика и собаки, видно, старые были, он поменьше добывал, а молодой хорошо притаскивал. И кобель его усердно работал, да и прыть молодецкая помогала. Ох, и почертомелил он по тайге, ох, и поломал ее.
А старика еще больше зауважал, когда тот берлогу нашел и, считай, один спокойно взял медведя. Правда, молодой охотник тут же был, но дед всё сам сделал. И заломил как положено, и зверя принял, не торопясь, выпустил его через заломины на волю, чтобы не корячиться потом, не вываживать его из берлоги, и с одного выстрела положил чуть не у ног, как пригвоздил будто.
Вспотела тогда спина у паренька, а дед стал совсем непререкаемым авторитетом.
Когда домой после промысла вернулись, бабка даже отшатнулась от внука, не признала.
- Осподи-и-и, верзилишша-то какая, от это вымахал! Гликось, гликось, и бороденка закухлявилась, совсем мужиком стаёшь.
Она еще долго причитала, расхваливала его, ненароком трогая то за лицо, то за руку, а он был на седьмом небе, он был так счастлив, что счастливее и радостнее людей просто не бывает.
Начинающему охотнику до одурения нравилась вся таежная наука, которую старик выдавал по чуточным крохам, чтобы как можно дольше держать парня в неведении, держать с открытым ртом. Но работать при этом заставлял как настоящего мужика, не уставая повторять, что работой и только работой тот может отблагодариться за науку таежную, за саму возможность жить в тех местах, где он, старик, был безраздельным хозяином.
И поставил он себя так, что его слово, его требование приобретало здесь силу закона, и даже не закона, а какого-то повеления, ослушаться этого слова значило навлечение на себя неведомой кары, которой молодой охотник боялся гораздо больше, чем внезапного разъяренного медведя

Продолжение>>

Андрей Андреевич Томилов