Волки. Соседи в глухомани

    Знакомство мое с волками состоялось в раннем детстве. А жили мы тогда в Пензенской глухомани на центральной усадьбе крупного совхоза. В двадцати километрах от ближайшей станции Башмаково. В пензенском черноземном углу. Как мне тогда казалось, дом, в котором пребывало наше семейство, был очень большим, не меньше "Вороньей слободки". До революции он принадлежал управляющему графа Келлера, на землях которого и устроили совхоз.
    В доме помимо нас жила семья главбуха Умнова и главного зоотехника Поддубной. За стенкой от нас вместе с маленькой дочкой в одной, но солнечной комнате жили супруги Цыгановы. Муж был охотником, но об этом я узнал, после его прихода с войны.
    Жила еще немка и звали ее все Нандревной. Как ее настоящее было имя, отчество никто не знал, и узнавать не пытался, а она не старалась объяснить. Ей вполне подходило в то время это почти русское имя. Бабы нарекли ее так переиначив по русски и на это прозвище она охотно откликалась. Это была очень оригинальная женщина. Ходила невероятной замухрышкой одетой в лохмотья. Однажды заявилась к нам в рваной кацавейке, из под которой выглядывала дырявая вязаная кофта. Ноги в стоптанных опорках и засаленная черная ветхая юбка дополняли ее наряд. В волосах торчало несколько крупных гусиных перьев, которые не прикрывала вытертая пуховая шалька. Одна щека была вымазана сажей. Чистое огородное пугало. "Это я специально для Вас нарядилась", - доложила она с порога. Я - стакановка, я двенадцать час сепаратор цементный пол стоял. Сливки, масло делал. Я - стакановка, - повторила она. Мы знали, что в совхозе она не работала и говорила о прошлом. Она гадала на картах, тем и жила. Женщины из соседних деревень приходили к ней узнать о судьбе своих близких, которые были на фронте, обычно пропавших без вести. Нандревна вела себя очень тихо, почти подпольно, по соседям не ходила и всех боялась, а больше всего человека в кубанке с красной полосой и папочкой. Ее можно было понять. Мало того, что она была немкой, так еще занималась запрещенным промыслом во время войны. Спасала ее глухомань.
    Еще одна личность проживала в нашем доме, о которой следует вспомнить, это Шура Лыкова. Молодая, одинокая, стройная, невысокая, резковатой красоты женщина слыла своенравной гордячкой. Она обладала невероятно сильным, высоким и чистым голосом. Мама моя, работая завклубом, постоянно упрашивала Шуру выступить в самодеятельности и она часто соглашалась. И когда Шурочка выдавала со сцены огромного клуба свои рулады на темы народных песен, зал выл, визжал, стонал, хлопал и топал. Но она не всегда рассчитывала свои силы и голос, который иногда срывался. Мама возила Лыкову в Пензу и там, предложили Шурочке поступить в филармонию, чтобы пошлифовать этот чудный, но еще дикий дар. "А как же моя Зорька (корова)" - ответила она профессору. " Я без нее жить не могу, а в Пензе ее держать будет негде". И не осталась. Вот такая глухомань.
    Седьмым семейством в нашей "Вороньей слободке" было латыша Зайгера Эвальда Каспаровича. Вот он то и познакомил меня вблизкую с волками. Работал он в совхозе кладовщиком. Было у него три дочери, и младшая Мильда, рыжеватая и конопатая, дружила с моей старшей сестрой Машей. Иногда по воскресеньям зимой он брал с разрешения моего отца лошадку, запрягал в выездные легкие санки, сажал Мильду с собой и отправлялись на охоту. Он выучил дочь наезжать лисиц, сам предварительно прятался в скирду или другое укрытие со своим двенадцати -калиберным "Зауэром". Часто они привозили за день две - три рыжих красавицы, а однажды привез двух волков, и поставил в снег возле крыльца. Все местные жители пересмотрели задубевших зверей и говорили про волчар не лучшие слова. От замерших волков несло густой псиной и мерзкой вонью.
    Кончилась война, и вернулись в совхоз мужички, кто уцелел. А волки к тому времени совсем остервенели и безжалостно резали домашнюю живность. Местные жители водили помногу гусей и овец, и вот им то особенно доставалось от волков. Все это обычно начиналось с августа, когда табуны гусей выходили сотнями на жнивье, которое начиналось прямо от домов рабочих. Огородов возле жилья не было, ни яблоньки, ни куста, а прямо с позадей шли пшеничные поля. После уборки хлеба гуси без погонялки каждый своим табуном уходили в поля и кормились зерном доотвала. Вот тут то и развлекались с ними волки, зараз разрывая по два - три десятка увесистой птицы. В страхе некоторые из них тяжело поднимались на крыло и улетали к домам. У женщин в такие дни только и было разговоров: у кого и сколько гусей вчера или сегодня общипали волки.
    Однажды в середине августа с отцом мы белым днем наблюдали в бинокль, как матерые волки с выводком ворвались в стадо овец. Волчица с матерым рвали мечущихся животных налево и направо, а рядом с ними суетились прибылые. Пастух увидел, закричал, побежал, махая батогом. Самый крупный волк бросил себе одну овцу на спину, и вся шайка серых разбойников потекла к близкому лесу. Мы подошли к пастуху. Слезы текли у старика по коричневым морщинистым щекам и бороде. Увидел нас, обрадовался и, обращаясь к отцу, быстро заговорил: - "Евпланыч, Евпланыч, ты же агроном, ты все видел". Местные жители постоянно переделывали длинные и непонятные для них слова. Отца крестили Евпланычем, хотя он был Евлампиевичем. Мы для аборигенов были "перекувырнутые", а не эвакуированные. Так они звали всех приехавших в совхоз на жительство в начале войны. Но в этом случае "перекувырнутые" по отношению к нам было гораздо точнее и понятнее, чем латинское "эвакуированные".
    Дед продолжал. -"Ты помоги мне, ты все видел, - повторял он. - Акт составь. Иначе посадють меня. Ярки нет, скажут украл. Шесть овец лежит. Опять же халатность, недогляд пришьют. Я не спал, я недалече сидел, лапоть плел. Старые вдрызг разбились, все ноги исколол". Я не знаю, что было дальше, но деда не посадили.
    Волчий беспредел заставил зашевелиться совхозных мужичков. Где-то к концу октября образовалась охотничья команда, вроде самообороны от волков. Кое у кого ружьишки были и до войны, а кто-то привез трофейные и даже трехстволки. Командовал охотой… мой сосед Зайгер, по прозвищу Матушка. Хоть и был он латышом, но говорил по русски очень чисто и его вступление всегда начиналось словами: "Э матушка…". Видно понравилось ему это выражение.
    Охотиться решили облавой. Для этого в качестве загонщиков привлекли совхозных ребятишек. В число горячих добровольцев попал и я. Нас тогда завлекали еще пятью рублями, которые мы должны были получить за каждого убитого волка. Было мне в ту пору восемь лет, и о деньгах имел довольно слабое представление: много это или мало.
    Охотники знали одно болото в лесу и, как утверждали, там то на острове и было волчье логово. Окружили мы это место. Стрелков поставили с одной стороны, а нас метров за триста завели с другой. Дали нам для охраны от волков дядю с одностволкой. И пошли мы с шумом и гамом до самого болота, а потом остановились. Наш дядя бахнул в болото для порядка, мы обогнули топкое место, и вышли на стрелков. Волков не было. Не выбежали к стрелкам ни заяц, ни лисица. И мужички заспорили. Одни упираются: - нет там ничего. Но Матушка сказал свое веское слово, отобрали ребят постарше (я в эту команду не попал) и снова начали штурмовать болото и загонщики дошли до острова. Мы стоим в стороне, слушаем. Грохнул выстрел, второй, третий и тишина. Вот уж и стрелки перекликаются. Пошли и мы. Смотрим лежит на боку волчишка, а охотники собрались вокруг стрелка, и его дружно ругают. Как оказалось на него вывалил весь выводок: двенадцать штук с матерыми. Увидев такую массу зверей, непутевый охотник выстрелил из одного ствола, и убежал с номера, забыв, что у него во втором стволе еще патрон. Остальные охотники стреляли в угон, но бестолку. Ругали его не долго, все-таки одного да убил. Закинули прибылого на телегу, и пошли второй оклад делать. Убили зайца, а зверей стреляли всех подряд, и снова тронулись. В третьем окладе чуть меня не подстрелили. Те еще охотники были. Вышла лисичка на одного с трехстволкой. А этот друг перед охотой готовые немецкие патроны на свой лад переделал. Слабые они ему показались. Сыпал он по два заряда в один и по мерке дымного пороха в гильзу определил. Решил - это немцы жадные, экономят. Шарахнул он этим зарядом по лисичке, в нее не попал, ружье вылетело из рук и упало на куст, а охотничек шлепнулся на задницу. Выпалило ружье само из второго ствола, и густо ударила картечь в двух шагах от меня. Полетели не опавшие листья с ближнего куста. Бог меня спас. Началась разборка, и незадачливого стрелка изгнали немедля из команды. Иди, развлекайся в одиночку,- сказали ему, ты нам всех ребятишек перестреляешь.
    Охота продолжалась. Тихо шли мы по просеке, даже лошадь не фыркала, и телега не скрипела. Вдруг замер передний и вперился на поперечный просек. Смотрим, а его спокойно шагом переходит волчище. Минуты через три стрелки уже стояли на просеке, которую перешел серый, а нас быстренько завели на параллельную ей. Пошли, загалдели, бухнул выстрел и тишина. Сошлись, смотрим лежит на боку серый зверюга. Точно по ребрам прошил его картечью Матушка. Закинули зверя в повозку и страшно довольные закончили этот охотничий денек. На вторую охоту меня не пустили, а на третьей мне опять повезло. Убили мы волка лисицу и зайца, и я заработал первые в жизни деньги - пятнадцать рублей. После этого надолго я расстался с волками, наверное, лет на тридцать, если не больше. Началась другая жизнь в Подмосковье. Ну, какие здесь волки. Да и места то все были не охотничьи. Поля да деревни. Отец то агрономом работал в совхозах, ему то поля в самый раз, а для меня пахота - скука смертная, ветер один да жаворонки с грачами.

М.Д.Перовский